Падает снег. Марьяна Куприянова

в эту тему, и не стал задавать вопрос, который застыл у него на губах.

      – Первый раз на катке? – спросил он вместо этого, когда мы проехали в полном молчании первый полукруг арены и вернулись в начальную точку.

      – Третий, – неохотно призналась я, мертвой хваткой впиваясь в его локоть – ехать совсем рядом было неудобно. Чтобы двигаться без проблем, требовалось личное пространство.

      – Сегодня здесь, кажется, решил собраться весь университет, – мрачновато заметил он, впрочем, без особого расстройства. Уж он-то точно не боялся грохнуться на глазах у всех знакомых.

      – Много падений? – словно читая мои мысли, прибавил он после паузы.

      – Нет. Но не хотелось бы увеличивать их число.

      – Ясное дело, – кивнул Андреев сам себе. – И не придется: я не позволю.

      Происходящее меня не слишком удивляло. После того, как я позаботилась об Андрееве в тот день, между нами возникла какая-то тонкая, но теплая и прочная связь, такая же хрупкая, как первый ледок на лужах в морозное утро ноября. Намного более были удивлены происходящим окружающие нас знакомые. Во взгляде Вики, Птицы и особенно Тани не просто читались, а горели, пылали костры вопросов, щедро политые самым стойким воспламенителем – любопытством. Но пока рядом со мной находилась монолитно-черная фигура Андреева, будто темный страж, – никто из них не рискнет приблизиться ко мне. А меня даже не волновало, что будет, когда наше катание вместе кончится, и может ли это кончиться вообще. Я чувствовала себя уютно, не более чем уютно, и мне этого хватало.

      – А Вы, видно, занимались фигурным катанием, – выдала я зачем-то.

      – В юности занимался хоккеем, – ответил Андреев, помолчав. – Такие навыки не забываются.

      Ну вот, он научил меня кататься, что же дальше? Ему необязательно продолжать ездить со мной, так? Но он едет, молча едет рядом, словно это даже не обсуждается, словно все так и должно быть. И я тоже в тот миг ни мгновения не удивлялась и не сомневалась, что все происходит так, как положено.

      А Птица тем временем уже катался вместе с Викой. Та счастливо улыбалась и сияла, словно новогодняя звезда. Дура она. Влюбленная дура. Простила ему, а он? Воспользовался ее чувствами и снова в шоколаде. Мне стало обидно за нее, ведь какое это унижение. Простить измену. Невообразимо. Но что для любящего сердца предательство близкого человека? Я вспомнила себя и зареклась осуждать Вику. Хоть в моем случае и не было измены, но унижение с моей стороны было – готовность простить и принять назад до сих пор теплилась в моей душе. Но никто не собирался просить у меня прощения. И уж тем более – возвращаться.

      Оставшееся время мы катались, не обмолвившись ни словечком. И в этой тишине между нами что-то происходило. Что-то незримое, но ощутимое, заставлявшее понимать, что слова – лишнее, ненужное, вульгарное. Что нам сейчас необязательно говорить, потому что разговором этим мы только все испортим и отяготим. И я замечала, как несколько раз Андреев поворачивал ко мне голову, словно собирался что-то сказать, и так же молча отворачивался, или не