Жития убиенных художников. Александр Бренер

>

      Освещена эта улица не глянцевым светом рекламы, не неоном ресторанов и аптек, не яркими фонарями. Дважды полоснули мне по глазам фары грузовиков, и промерцали из-под припаркованного автомобиля кошачьи глаза. Да вот ещё пара горящих окон. Там, за этими стёклами, люди не спят, как и я. От этого делается легче, теплее. Как будто там – друзья. Два светящихся окна – два друга.

      В этой книге меня вели за руку два автора, которых я считаю – довольно самонадеянно – своими друзьями. Это – Варлам Шаламов и Джорджо Агамбен, поэт и философ. Они – наилучшие, надёжнейшие проводники, каких только можно представить. Таким был Вергилий – для Данте. Таким был Артюр Рембо – для Артюра Кравана. Только вот не знаю, хороший ли я спутник для моих водителей.

      Шаламов испытал, что это такое: бродить по пустым, замороженным, страшным улицам. Научился он и другому: как не подчиняться толпе. Я иду по этой улице, думая о поэте Шаламове.

      Слияние поэзии и критики – задача, поставленная и осуществлённая Агамбеном. Слияние поэзии и критики – именно эта идея вела меня, направляла в писании этих очерков. Смог ли я соединить поэзию и критику на свой собственный – плебейский, низовой, уличный – лад? И вообще: есть ли действительно во мне элемент плебейской поэзии, плебейской критики?

      Шум времени – дневной и ночной неумолчный гул – стёр разницу между высоким и низким, благородным и плебейским. Вокруг меня – одна мусорная асфальтовая пустыня. Но я упрямо брожу по улицам в поисках осколков плебейского знания. Это упрямство, эта настойчивость – может быть, они и есть элемент плебейства во мне.

      Но действительно ли я неуправляем, как подобает плебейскому поэту? По-настоящему никому не подвластен? И что это значит: быть неподвластным, неуправляемым?

      Спросить Шаламова уже не смогу. Спросить Агамбена?

      Я стою на безлюдной улице, и Агамбена рядом нет. Я – один, со всеми своими предчувствиями и страхами, надеждами и сомнениями.

      И опять меня обступают призраки, вышедшие из этих рассказов. Призраки убитых или при жизни мёртвых художников, с которыми я провёл слишком, слишком уж много времени…

      Эй, призраки, надоели! Отстаньте! Сгинь!

      Моя нестерпимая любовь к Сергею Калмыкову

1.

      Але-оп!

      Мой первый любовный опыт с художником был и самый сладострастный.

      Мне стукнуло лет семь.

      Я вышел из дома и оказался перед храмом – Театром юного зрителя.

      Меня страшно влекло к этому парфенону со смеющимися и плачущими масками на фронтоне.

      И вот вижу: перед театром шевелится опьянённая толпа.

      В центре её бесчинствует кто-то в разноцветных лохмотьях.

      На нём – голубой берет со звенящими бубенцами, жёлтые штаны с алыми лампасами, зелёная пелерина с бахромой.

      Перед ним – мольберт.

      На мольберте – картина.

      Художник дирижирует кистью и производит на холсте мазки.

      Потом отбегает в сторону и глядит – хорошо ль получилось?

      Снова подбегает и мажет.

      Толпа следит за ним, затаив дыхание.

      А живописец действует как паяц или демиург.

      Лицо у него – обугленное.

      Седины – сальные.

      Жесты – колизейные.

      Это был гениальный художник Сергей Иванович Калмыков.

      Он почитал себя выше Кандинского – так оно и было на самом деле.

      Кандинский был слишком занят своими цветовыми ритмами и композициями.

      А Калмыков живописал План Маршалла на Марсе.

      Или Инженера Эйфелевой башни на Вавилонской башне.

      Или обнажённых Дочерей Великого Костюмера в гриме.

      Или Человека с Орденом Мухи.

      Или ливийскую одалиску в оренбургских снегах.

      Или безголовую голую буфетчицу на античной колонне.

      Или алма-атинский пустырь, а рядом – кусты.

      Или трёхголового пса Цербера внутри вертящейся планеты.

      Или нити спермы.

      Сергей Калмыков был для меня лучше Тулуз-Лотрека и Михаила Врубеля. Лучше Густава Климта. Лучше Джеймса Энсора. Лучше Пабло Пикассо. Лучше Жоана Миро и Хаима Сутина. Лучше Жана Фотрие и Андре Массона. Лучше Джексона Поллока. Лучше Жана Дюбюффе. Лучше Сальвадора Дали. Лучше Энди Уорхола.

      Лучше всех них вместе взятых.

      Лучше – потому что он был мой первый святой художник. Божественный, по-настоящему сумасбродный, беспомощный. И власть его была не от мира сего.

      В его творчестве сквозила одновременно невинная девица в тесных трусах и обалденная грязная блядь с сочащейся пиздой.

      Он был соглядатаем парковых совокуплений, свидетелем коитуса на строительном пустыре.

      Духовидец с начала до конца, он мне хрестоматиями не был навязан.

      Калмыков Сергей Иванович