Дорога навстречу вечернему солнцу. Ольга Михайловна Левонович

детских носков выторговала, здесь – пару футболок, зелёную водолазку дочке, куртку на синтепоне сыну, и тут неожиданно деньги закончились. Как назло – то тапки дешёвые на глаза попадутся, то сумка приличного вида, почти задаром, вылезет… Ох… Прошли по рядам, собрались отчаливать. Сунула руку в карман, а там – рубль десять копеек. А на троллейбус нужно два рублика. И контролёрша неумолима, не лучше камуфляжных молодцев на входе, и сестринские корочки не помогут. Что делать? Сестра по карманам шарит, а я знаю – дело дохлое, нужно с какой-нибудь вещью расставаться.

      Ладно, прощай, водолазка. Хотя я уж мысленно видела, как дочь в ладоши хлопает, тебя примеряя, ну да переживём. Во сколько мне эта водолазочка обошлась? Так, просили двадцать пять, я выторговала за четырнадцать. Китайскую продавщицу я хорошо запомнила, жаркие были торги. Протягиваю зелёный пакетик с водолазкой, говорю:

      – Бери обратно.

      Так, мол, и так, по-деревенски обстоятельно толкую, что мне на троллейбусе через весь город пилить надо, идти пешком в такую даль совсем невозможно, а денег – один несчастный рубль. Торговка моя, так бойко говорившая по-русски, вдруг совсем меня понимать перестала:

      – Не понимай, – и всё…

      Я уже иссякла, в горле пересохло, соображаю: где это мы носки брали? Там на одном носке дырка аккуратная красуется, попробую пару вернуть. Но тут моя сестра, ласково улыбаясь, достаёт своё красное удостоверение и говорит загадочно:

      – Мы права-то свои зна-аем…

      Тут к торговке речь русская сразу вернулась, кричит:

      – Четырнацать-тринацать! Кака разница! – и кидает обратно знакомый мне зелёный пакетик, сверху – рубль. Сестра всё это одной рукой подхватывает, другой меня тянет:

      – Пошли!

      Быстро они друг дружку поняли, до меня позже дошло. Идём. Зажимаю в потной ладошке два рубля, сестра по пути еще сапожки успевает рассматривать, объясняет мне, что к синей форме только чёрного цвета обувь положена. Вид у неё решительный, и торговцы не смеют рыкнуть:

      – Не берешь – нечего и в руки брать! – так они крикнули одной женщине.

      Как же мы, однако, надоели им, такие, со ста двадцатью рублями в кармане. Хоте те, у кого приличные деньги, сюда не ходят. Да и то сказать, товар-то – бросовый…

      Критическая точка

      – Всё! Уезжаю! Сил никаких нет. Я Бориса уже не ненавижу, просто видеть не могу, быть рядом не могу…

      После таких речей героиня обычно нервно закуривает, но Тамара некурящая, Люба тоже. Они идут пить чай. Осень, в стеклянных вазочках красуется разноцветное варенье. Люба, полная, веснушчатая, разливает чай, вздыхает сокрушенно:

      – Ну и куда ты, на зиму глядя?

      – Сил никаких нет, – как заведённая, повторяет Тамара, черная, худая, с карими раскосыми глазами.

      Люба ее понимает. Сама несколько раз задумывала побег. Даже принималась укладывать бельё в коробки. До посуды, правда, дело не доходило. Размолвка с мужем катилась до критической точки, и оба, вдруг осознав опасность, круто меняли