Возвращение Орла. Владимир Алексеевич Фадеев

на уху чтобы организовал, с приездом! Обоих не было. У вдовы висел замочек, у Лёхи, через две конуры – настежь. На всякий случай зашли – вдруг спит пьяный? Синхронно вздохнули при виде убожества жилища, даже описывать нечего: грязная тряпка на комковатом в разводах матраце – кровать, голова леща в сковороде, столетняя хлебная корка, гнутая алюминиевая ложка и мухи вперемешку с крошками и грязью – стол. На полу две корзины: одна, посреди, с запутанной сетью, вторая, в углу, с картошкой – мелкой, сморщенной, проросшей. На стене навешенная на гвозди другая, недоплетённая сеть, в каком-нибудь рыбном ресторане сошло бы за украшение, потому что в ресторане она бесполезна. Всё. Душа, распустившаяся от черёмухи и яблонь, съёжилась.

      Жуткая нищета оскорбляла.

      – Как и предсказывал красный граф, стал наш коммунистический мир скучен и сер… Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего… Вот он, русский быт, бессмысленный и беспощадный, – вздохнул Семён и болезненно поморщился, как будто засаднила давняя незаживающая рана. «Дом – это же … храм! Человек – подобие, и дом, жилище, тоже должно быть подобием его жилища, храма. Это не чистоплюйство, это… это религия. И вот тебе новый русский сельский стиль, в чём он? – не на кровле конек – как знак молчаливый, что путь наш далек, а в неожиданном барачном рецидиве: вместо пирамиды белоснежных подушек – грязная тряпка на комковатом в разводах матраце… как знак молчаливый, что путь наш… во мраке… Тут не до коньков на крыше, не до петухов на ставнях, не до голубков над крыльцом… почему?»

      – Да он тут не живёт, – как бы отвечая на неуслышанный вопрос, поспешил объяснить мирную разруху Африка.

      – А где же?

      – Он на реке живёт, там у него и дом, и храм… а тут – так… Тут у него жильё не настоящее. Тут у всех жильё не настоящее…

      – У всех у нас тут жильё не настоящее… – почти согласился Семён, но, словно опомнившись, себе же и возразил, – знаю я эту песню: сегодня уж как-нибудь, а вот придёт время!.. А время всё не приходит и не приходит, и вся жизнь на гнилом матраце… ждут. Ждём. Жильё, брат – зеркало души. А тут… ни тебе красного угла-зари, ни неба-потолка, ни млечной матицы… Бедолага.

      – Это мы бедолаги, У Лёхи и заря, и небо с млечным путём живые, а не на потолке нарисованные.

      Кое-как за Лёху оправдавшись, поехали.

      Около «Хилтона», кирпичного двухэтажного барака, остановились – дань воспоминаниям: сколько в этом домике выпито водки и портвейна!

      – Если упомянут Хилтон, то где-то рядом должна быть и Шангри-ла.

      – При чём тут Шангри-ла? Шангри-ла же …в Тибете, а Хилтон в Америке. – Африка никак не хотел уступать умнику Семену в эрудиции, – ничего себе рядом.

      – Ты думаешь, что если на сарае написано «Хилтон», то это обязательно гостиница, пусть даже барачного типа?

      – А, по-твоему, это шоколадная фабрика? Или набитый дензнаками монетный двор?

      – Может и не набитый, но один знак тут есть, и как тонко замаскирован! Тут же не Конрад, а Джеймс, вот в чём дело!

      – Ух, ты! – всплеснул, явно издеваясь, руками Африка, не слышавший ни про одного