Детство на тёмной стороне Луны. Виталий Матвеевич Конеев

руки в позиции «смирно» или скрещёнными под грудью, по-мужски.

      Мать привела меня в баню, в женское отделение. И я впервые увидел голых девушек и молодых женщин. Я начал внимательно рассматривать их. Мне было три с половиной года. Девушки ойкали, иные даже прикрывали ладонями и шайками свои лобки и смеялись. Старуха с растянутыми до пояса грудями плеснула на меня горсть воды и, смеясь, басом сказала:

      – У! Бабник будет!

      Молодая бабёнка, про которую бабы на лавке говорили: «Клейма ставить негде!» закричала с надрывом:

      – Ты чо его привела сюда?! Он же всё понимает!

      Я ничего не понимал.

      Стихи я начал сочинять в три года, осенью.

      По улице бежит овечка,

      А за огородом течёт речка.

      А вот ироничный стих:

      За печкой кричит сверчок,

      А под печкой лежит папкин харчок.

      За «русской печкой», которая не давала тепло, нашёл место сверчок и орал каждый день, а рядом была печка-буржуйка. Так как Матвей ссал и харкал по углам, то мать насыпала золу под печку-буржуйку и приказала ему харкать под печку.

      Председатель колхоза Щербатов приказал Матвею подписаться на «партейную» газету «Правда». И нам каждый день почтальонка начала приносить газеты. Мы их рассматривали, раскладывали по комнате, аккуратно и бережно. Мать говорила, поглядывая в окно на улицу:

      – А вдруг придут с проверкой из «ПолиНКВД».

      Бабы удивлённо осматривали комнату и спрашивали:

      – А чо это у вас такое?

      На нашем отрезке улицы никто не выписывал газеты. Люди были неграмотные. Вероятно, всеобщая грамотность Советского Союза обошла стороной наше село, где люди мечтали и говорили о выпивке, о выпивке и о выпивке… кроме сплетен.

      Газет становилось всё больше и больше. Они мешали нам жить. И мать долго не решалась бросить их в печку, настороженно смотрела в окно, на улицу, о чём-то думала, а потом махнула рукой.

      – А разяби их в рот мать!

      И все сожгла. А потом каждую новую газету использовала для растопки дров и… подтирки задницы. Во времена Сталина за такие «дела» расстреливали. Порядок был.

      Когда мать сидела на своей табуретке, она порой жевала чёрный хлеб. Я всегда подходил к ней, приваливался грудью к её коленке и смотрел, как она ела, или тянулся рукой к куску. Мать сердилась на меня.

      – Прям из горла готова вырвать. На! – и она протягивала мне часть куска. (в словах «горла и готова» ударенье на последним слоге. Это деревенский диалект)

      А если я говорил:

      – Мам, исть хочу.

      Она часто вынимала из-за пазухи кусок хлеба. Это была деревенская привычка – согревать хлеб теплом своего тела.

      – На! Жри, что мать жрёт!

      Я ел хлеб, привалившись грудью к материнскому колену, и чутко слушал мычание нашей коровы.

      – Мам, подои корову. Молока хочу.

      Мать не обращала внимания на мои слова, но если – а это было очень и очень редко – брат поддерживал