Утопленница и игрок. Марина Кельберер

как вышла замуж и уехала… в другую жизнь. Как будто вычеркнула.

      Отмотала «назад» и стерла.

      Брата и сестру Маня никогда живьем не видела – только на фото. Года три назад Маня вдруг получила конверт с семейной фотографией на фоне сельского домика, на обратной стороне была надпись: «Это мы». И все. Ни привета, «ни здравствуй, дочка!», ни «как поживаешь?», ни даже подписи «мама», никакой приписки или письма в конверте, ни звонка ни до, ни после – ничего, кроме лаконичного «Это мы».

      Они…

      Ну и ладно. Маня не обижалась – давно привыкла.

      Так, так так.

      Пусть там, в своей Польше, живет да радуется, своей новой жизнью.

      Прежняя жизнь, для мамы – что-то безрадостное, унылое и неприятное, болезненное.

      Потому-то и стерла… все.

      И Маню – заодно.

      Маня включила какой-то сериал.

      … Так. Вернемся к нашим баранам.

      Ничего страшного не происходит… вроде. Просто завтра я схожу на станцию, в аптеку, и…

      … Ой, таблетку забыла выпить!..

      И ржавая проволока опять повернулась и острым концом продрала Маню где-то за грудиной, сжала за горло и вонзилась в правый висок.

      Это было как внезапный разряд тока – видение-вспышка, удар, боль… Мука. Неотступная мука.

      Маня кинулась за спасительной капсулой – единственно возможный вариант, чтобы жить, вернее, хоть как-то существовать.

      А пока запивала таблетку, вздрогнула от неожиданной мысли – да так, что чуть не выронила чашку, расплескав из нее половину воды.

      Мысль, пронзившая Маню, была странной.

      Выходило, что пока она валандалась с этим «мужиком», неумолимо затягиваясь как бы помимо своей воли, как резиновый сапог в топкое болото, в какую-то неправдоподобную, жуткую историю – привычная боль не терзала ее, отпустила временно.

      Это было странно. И непривычно.

      … Короткие посиделки на «пеньке», этот «сон наяву», бессмысленное забытье в перелеске, разумеется, не в счет.

      Странное ощущение. Такого с Маней – с тех самых пор – никогда не бывало. Не отпускала ее пытка – ни при каких обстоятельствах – ни благоприятных, ни стрессовых, вроде сегодняшних.

      Никогда.

      Ни, когда, пережив «сердечную блокаду» непосредственно сразу после произошедшего, она лежала в «нервной» клинике – два раза по два месяца – и ей там даже делали, помимо прочего, какой-то «инсулиновый шок», потому что она тогда совсем перестала есть – не могла.

      Ни, когда пыталась найти спасение в религии, с головой погрузившись в церковную жизнь – последнее убежище несчастных, неприкаянных душ.

      Не получилось. Хотя Маня была верующим человеком. Но нормально, глубинно верующим – без фанатизма и ожесточения.

      Дело в том, что Мане казалось, точнее, чувствовалось, что все – вся жизнь с ее горестями и плюсами, и даже церковью – одно. А то, что ее терзало – иное.

      Маня, с тех самых пор, видела все как бы со стороны. Все люди, вся жизнь – отдельно, по одну сторону. А она, Маня, со своей непоправимой болью – отдельно, по другую сторону пропасти. И эту пропасть