Нахид. Шахрияр Замани

нет у тебя? Или ожерелья, ещё чего-то?

      – Нет.

      – Какая же ты женщина?!

      – А зачем вам это?

      – Здесь просто так ничего не делается. Старшине, например, мы должны усы подмазать. А ему, кроме жёлтого цвета, ни один не мил.

      Я понимаю, что это нечестно, но другого выхода нет. И даю Хатун золотистую зажигалку. Она пристально её рассматривает, потом говорит:

      – Теперь я спокойна. Но нужно дождаться вечерней смены караула. Потом по-тихому отдай зажигалку старшине.

      Я вглядываюсь в маленькие глазки Хатун. Она должна быть того же возраста, что и моя мама, Нази. Но морщины возле губ и складки на лбу говорят о тяжести прожитых лет.

      В памяти оживает лицо и голос мамы, внушающей мне: «Нахид, не повтори моей ошибки. Никогда не рассчитывай на помощь Асгара».

      Время – около полуночи. В полутёмной квартире мы с мамой сидим друг против друга. Этим вечером мы смотрели альбом, и я навела её на разговор о прошлом, – на самом же деле я хотела высказать то, что накопилось в душе. Упоминание моего двоюродного брата Асгара всегда портит мне настроение, и мама знает об этом.

      – Какие у меня могут быть надежды на Асгара? – спрашиваю я. – Если бы он имел хоть каплю совести, ответил бы на мои письма.

      Мама одета в шёлковую блузу с рукавами до локтей; ещё она любит брюки и майку, которые носит летом и зимой.

      – Девочка моя, никогда не играй с хвостом льва. Как ты этого не поймёшь?

      – Мама, а ты разве телевизор не смотришь? Сейчас, когда там, в Иране, режим так ослабел, лучшее время для нас заняться папиным делом и отдать его убийцу в руки правосудия.

      Мама прижимает к груди ярко-красную подушку, заправляет прядь волос за ухо и спрашивает:

      – Какого ещё правосудия? Всё это – пустые надежды! Разве не эта система сняла с Бахрами обвинение в убийстве?

      От холодного камня столешницы, на которой я сижу, ноги мои занемели. Плохая привычка, но я предпочитаю этот камень тёплым и мягким сиденьям. Теперь я вытягиваю ноги и перепрыгиваю на табуретку. Её ножки скользят по паркету, издавая режущий звук

      – Ради Бога, мама, пойми: обстоятельства изменились. Шах потерял всякую власть. Неужели ты не веришь радио и телевидению? Ведь даже из нашего далека видно, в какое волнение пришёл народ! С кем бы я ни советовалась, все говорят: не сиди здесь, действуй. Люди стучат во все двери и используют все шансы, чтобы попасть в Иран.

      Мама закуривает последнюю сигарету из пачки, которую сминает в кулаке. Я готова поклясться, что её снотворная таблетка не сработала и что она осталась бодрствовать, дабы всё у меня выпытать. Может, из тех бессвязных слов, которые я наговорила этим вечером, она поняла, что у меня в голове.

      – Эти люди только болтают, но не действуют, – говорит мама.

      – Если бы убийца их отца открыто крутился в Тегеране, может быть, и они бы поехали туда.

      Горько улыбаясь, Нази трёт указательным пальцем висок:

      – А ты не забыла, что убийца твоего отца является и убийцей моего мужа?

      – Вот и нельзя сидеть весь век сложа руки и делать вид, что ничего