Дом на волне… Пьесы. Николай Бойков

славянином, а может, забытый в угаре моряцкой драки. Товарищ хохла присел, тронул меха, но пробежать пальцами не получилось – он сконфуженно показал три обрубленных пальца правой руки. «Простите, хлопцы! Забыл, дурак, что их нет, а они же у меня так играть просятся!? Три сыночка мои…». – И заплакал.

      Степа (бережно отстраняя шоколадную Элизабет, поднялся над столом.) А ну, землячок, дай душу расправить! (и протянул руки к гармони.)

      Шум в баре притих на пол тона, и все смотрели, как гармонь передавали из рук в руки, над столами и между людьми. Несколько раз при этом меха издавали всхлипы и вздохи, будто была гармонь живая и помнила, как поцелуй, три пальца-обрубка на клавишах.

      Степа не стал ждать, пошел навстречу ей, получил и приладил на грудь, будто девушку прижал и обнял. И вдруг, не давая никому опомниться или усомниться, сминая секундную тишину и тарелочный звон, Степа потянул меха, побежал пальцами сверху вниз и опять вверх, и знакомая мелодия заплакала по-русски: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали, товарищ мы едем далеко, подальше от русской земли…» Корейцы тоже понимали смысл песни про оставленную родину и про «напрасно старушка ждет сына домой…» Вислоусый казался счастливее всех и повторял громко: «Земляки! Славяне! Давай, к нам. Что нам делить? Море? Земляки, – глядя на нашего деда и определяя его как главного среди нас, попросил: – скажи тост!»

      Дед не стал томить и сказал просто: «За наших мам, – добавил, – чтобы им не плакать…». Слово стало повторяться и множится звуками и взаимным пониманием, будто все, каждый на своем языке, услышал, произнес, и понял дорогой каждому смысл. Все встали и выпили стоя. Кореец долго говорил на корейском и потом запел. Мелодией песня напоминала нашу, есенинскую: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…». Девочки-проститутки сидели смирно, грустили, будто жили одну жизнь вместе со всеми. Кто-то успокаивал, целуя, смотрел в глаза, пытаясь унять моряцкую боль. Этот бар был похож на заплеванное чистилище грешников и храм для молитвы смертных. Смертные молились, поднимая бокалы с разбавленным виски и роняя пепел с обгоревших сигарет, а грешницы расстегивали морякам вороты летних рубах и целовали загорелые груди и шеи, шептали слова на непонятном языке, унося в поцелуях угасающие блики сознания, печали, восторга…

      «Розпрягайте, хлопцi, коней, тай лягайте спочивать», – загрустила гармонь.

      Степа рубанул меха и запел громко и чисто: «…а я пiду в сад зелений…». Вдруг чистый девичий голос подхватил с улицы: «…в сад криниче-еньку копать…». Степа встрепенулся, как конь на привязи, но бежать уже не нужно было, ибо девица явно южнорусского происхождения вошла в бар и остановилась, выискивая поющего глазами. Степа встретил ее вопросительный взгляд и показал рукой напротив себя, где понятливый кореец уже подставлял ей стул и приглашающе улыбался.

      Женщина, было ей лет за тридцать, полнолицая, загорелая, с живым белым цветком в черных волнах роскошных волос, смотрела на Степу с баяном, как на долгожданного родственника, ибо никого не замечала более.

      Он