Тихий Дон. Михаил Шолохов

Прокофьевич замолчал, оглядывая Григория испытующе и долго.

      – Раздевайся, батя, назяб ить небось?

      – Ничего. Терпится.

      – Самовар поставим.

      – Спасибочка. – Соскабливая ногтем с тулупа давнишнее пятнышко грязи, сказал: – Там привез тебе справу: два шинеля, седло, шаровары. Возьми… Все там.

      Григорий без шапки вышел и взял с саней два мешка.

      – Когда выступать? – полюбопытствовал Пантелей Прокофьевич, вставая.

      – На второй день Рождества. Что ж, батя, едешь?

      – Поспешаю пораньше возвернуться.

      Он простился с Григорием и, так же обходя взглядом Аксинью, пошел к двери. Уже держась за щеколду, стрельнул глазами в люльку, сказал:

      – Мать поклон велела передать, хворает ногами, – и, помолчав, натужно, словно тяжелое поднимая: – Поеду, тебя провожу до Маньковой. Ты готовься.

      Вышел, окуная руки в тепло вязаных рукавиц. Бледная от пережитого унижения Аксинья молчала. Григорий ходил, искоса поглядывая на нее, норовя наступать на одну скрипучую половицу.

      На первый день Рождества Григорий возил Листницкого в Вешенскую.

      Пан отстоял обедню, позавтракал у своей двоюродной сестры, помещицы, велел запрягать.

      Григорий, не успевший дохлебать миску жирных, со свининой, щей, встал, пошел в конюшню.

      В легких городских санках ходил серый, в яблоках, орловский рысак Шибай. Повиснув на поводе, Григорий вывел его из конюшни, торопясь запряг.

      Ветер перевеивал хрупкий, колючий снег, по двору текла, шипя, серебристая поземка. За палисадником – на деревьях нежный бахромчатый иней. Ветер стряхивал его, и, падая, рассыпаясь, отливал он на солнце радужными, сказочно богатыми сочетаниями красок. На крыше дома, около задымленной трубы, из которой косо струился дым, зябкие чечекали галки. Они слетели, вспугнутые скрипом шагов, покружились над домом сизыми хлопьями и полетели на запад, к церкви, четко синея на фиолетовом утреннем небе.

      – Скажи, что подано! – крикнул Григорий выбежавшей на крыльцо дворовой девке.

      Вышел пан, окуная усы в воротник енотовой шубы. Григорий укутал ему ноги, пристегнул волчью, обшитую бархатом полсть.

      – Поогрей его. – Пан указал глазами на рысака.

      Запрокидываясь с козел, удерживая в натянутых руках тугую дрожь вожжей, Григорий опасливо косился на раскаты, помнил, как по первопутку пан за неловкий толчок сунул ему в затылок крепкий не по-стариковски кулак. Спустились к мосту, и тут, по Дону, Григорий ослабил вожжи, растирая перчаткой охваченные ветровым огнем щеки.

      До Ягодного долетели в два часа. Пан всю дорогу молчал, изредка стучал согнутым пальцем Григорию в спину: «Останови-и» – и делал папироску, поворачиваясь к ветру спиной.

      Уже спускаясь с горы в имение, спросил:

      – Рано завтра?

      Григорий повернулся боком, с трудом разодрал иззябшие губы.

      – Рлано, – получилось у него вместо «рано». Затвердевший от холода язык будто распух; цепляясь за подковку зубов, выговаривал нетвердо.

      – Деньги