Мурло. Владислав Несветаев

Ох, да я любой, – быстро повернув к ней голову, сказал Домрачёв.

      Затем, помолчав, вытянул шею и, наблюдая за тем, как она раскладывает пакетики по кружкам, добавил:

      – А какой у вас есть? – Я ж и спрашиваю, – с плохо сдерживаемым недовольством сказала она, прекратив наливать кипяток в первую кружку. – Какой-какой? Чёрный, зелёный. – Знаете, давайте-ка зелёного попробую, – сказал Степан Фёдорович, поджав губы и переведя взгляд на Гену. – Кем же вам дядя Жора приходился? – поинтересовался он, когда поймал на себе взгляд Домрачёва. – Дядей. По отцу. – По отцу… – повторила хозяйка, ставя кружки с чаем на стол. – Это такой коренастенький? Седой мужичок? Фёдором его, что ли? – Да-да, верно, – улыбнулся Степан Фёдорович. – Надо ж, – одобрительно закивала хозяйка, – отец ваш. И как он? Как здоровье? Давненько его не было. – Да помер же он, – улыбаясь, хмыкнул Степан Фёдорович и опустил голову.

      Он закусывал губу от стеснения. Гена же одёрнул жену: – Ну ты что, дура, что ли? Дядя Жора ж на похороны уезжал, – взглянул он на Домрачёва взглядом, как бы говорящим: «Ну, бабы. Дуры – что с них взять?» – А мне ж почём знать, к кому? – огрызнулась она на мужа, обороняясь. – То есть помер отец, говорите, – тяжело вздыхая, медленно заговорила она.

      И вдруг громко вскричала:

      – Кать! Иди чай пить!

      – Дочка наша, – обратилась она к Степану Фёдоровичу. – Сахар сами кладите – я не клала.

      В кухню вошла девушка, с которой Домрачёв столкнулся в коридоре. Вошла тихо и почти незаметно, едва не на цыпочках. Поджав растрескавшиеся губы, она прошла по мягкому ковру и села на диван рядом со Степаном Фёдоровичем. По её лицу трудно было понять, что она чувствовала. Он на неё не взглянул даже после того, как она с ним поздоровалась. А на неё хоть одним глазком взглянуть стоило: приятное личико, мягкие длинные русые волосы, блестящие глаза, аккуратные ручки. Все городские, приезжавшие в Мешково, смотря на типичных его жителей и на неё, про себя поражались тому, как ей удалось сохранить красоту, дарованную ей природой. Во многих других когда-то миленьких деревенских детях врождённая красота уже к семнадцати годам улетучивалась: черты их лиц грубели, укрупнялись, сами они толстели, кожа жирнела, покрывалась угрями, а руки безвозвратно черствели, чернели. В Кате же ничего из перечисленного не проявлялось: она, напротив, с годами только хорошела, и когда-то неярко выраженные черты созревали и кружили головы местным парням. Да и мужикам тоже. К себе она относилась не сказать, что критически, но держала себя серьёзно и тихо, как мышка, хоть и гордо, с широко расправленными плечами и высоко поднятым подбородком. Во всех её движениях была лёгкость, которая только с виду казалась непроизвольной – на деле же она эту лёгкость в себе долго воспитывала. Превращаясь из девочки в девушку, училась не краснеть, не обращать внимания на деревенских простаков, учила себя анализировать поведение людей, тренировала свою походку, долго отучала себя от местного диалекта, много читала и мечтала. Чтение убило в ней неосознанную грубость, привитую воспитанием, и сформировало сострадание