«Футляр времени», или Хроники одной хрени. Игорь Александрович Веселов

На асфальте перрона обнаруживается тетрадный листок, придавленный наручными часами, там же нательный крестик. Поднял.

      Перед глазами, которые болят так, будто долго смотрел на электросварку, скачут буквы, схожие каракули с трудом читаются: «Мне, наконец-то, пора. Пришло время теперь тебе пробовать. Так не нами установлено. Не сожалей ни о чем».

      Бумажка быстро смята и засунута в карман. Беглый осмотр оставленных вещей: старенький механизм на потертом кожаном ремешке с улыбающимся Гагариным показывал ровно десять, а календарь циферблата – невозможную здесь цифру – «71», а судя по весу, светлые цепочка и крестик – из алюминия.

      Рядом еще валялась невскрытая пачка, и не вспомнишь, таких болгарских сигарет «Родопи», которую подобрала Света.

      Эти единственные на станции свидетели драмы, не сговариваясь, прочь бегут в сторону редких огней дачного поселка. Чуть поспевающая за ним, обозначенная Никоновой, все время всхлипывает. За спиной, кроме звуков ночного загорода, ничего не слышно.

      С завтрашнего дня начнется их неустроенное существование: с чистого листа и без документов, удостоверяющих личность.

      От главного героя:

      «Прошлого уже точно не будет ни у кого, а горизонты будущего могут и не увидеться».

      Как-то шел я во сне через мост – мост стеклянной надежды,

      И сходя обернулся, вижу ворох одежды,

      На перилах висит и валяется просто,

      Будто кто-то оставил их без тела и роста.

      Это были «проблемы», переросшие в «беды»,

      Словно признак того, что не ждать нам победы,

      Так не сразу и с горечью признаешь пораженье,

      Да в глазницах пустых нет следов выраженья,

      И великие дали превращаются в слепость,

      А мечта в бесконечность сродни веры в нелепость,

      Вот атаки не слышно, когда близится тризна,

      Все слывет неизбежным – жизнь полна укоризны.

      Когда в очередной раз Светка разворачивается к нему лицом, Жека нежно трогает ее за узкое запястье:

      – Сердце?

      Та резко открывает набрякшие веки, тихо роняет:

      – Что-то теснит в груди.

      У нее чудесные зубы.

      – Может валидол дать?

      – Лучше бы выпить поднес.

      Он заученно сердит:

      – Завела, дура, про политуру.

      – Тогда и не буди, – теперь она лежит к нему спиной.

      Продолжает что-то ворчать. Евгению кажется, что он любит эту даму. Так про себя он называет ее: здесь, конечно, немалая доля скепсиса, но не по отношению к ней, а больше к себе, точнее к своему сегодняшнему положению.

      Незряче смотрит в потолок нынешнего жилища. Слышно, как за железной дверью на ветру скрипит уличный фонарь. Рот полон полынной слюны. Опершись на локоть, сплевывает горечь. Вспоминает… Память нехронологично вырывает куски из его прошлого. Они были цветными и черно-белыми, со своей гаммой запахов и переживаний.

      Понятно, что факт рождения Борисова Женьки не стал событием галактического масштаба (так ему когда-то думалось), а стал, напросто,