Чужое отражение. Осколки. Евдокия Гуляева

дышать.

      Иначе я просто сорвусь. Иначе фантазия о наказании в виде асфиксии станет сладостной реальностью.

      – Какого черта ты тут делаешь? – рявкаю я, гуляя раздраженным взглядом по белой Катиной коже на которой тут же выступили мурашки. – Кто пригласил?

      Бросаюсь вопросами, хотя сам знаю на них ответы.

      Делаю знак рукой, и рядом с нами мгновенно появляется кто-то из моей невидимой охраны. Лишь лёгкое движение бровью, мне не нужно просить дважды – и центральная витрина с жемчужным ожерельем открыта. Когда я беру его в руки, рядом с нами реагируют восторженным: «Ах!»

      – Марк, – шепчет Катя одними лишь губами, разгадав мои намерения. – Не надо… Даше это не понравится.

      Она ещё несколько секунд смотрит на меня, но, чувствуя мою непреклонность, безропотно склоняет голову, и вздрагивает, когда холодные крупные жемчужины касаются ее обнажённой кожи.

      Уязвимая покорность бьёт под дых посильнее кулака, и я снова ощущаю это: будто под ребрами стискивает внутренности. Закрываю глаза и медленно выдыхаю. Ревность, что царапала душу мгновенно пропадает, словно я сам себе ее придумал.

      Жемчуг туго охватывает тонкую шею, вступает во взаимодействие с бледной кожей, и, действительно, начинает выглядеть ещё более беспроигрышно: естественная текстура перламутрового органоминерала подчеркивает неповторимую индивидуальность его обладательницы.

      Так, вот это, совсем не щедрость, чтоб вы понимали. Чтобы и дальше видеть различия между ними двумя, и нужен этот контраст. Я сделал трусливую попытку скрыть свое собственное позорное замешательство, прикрывшись бездушной ниткой холодного жемчуга.

* * *

      Катя.

      Мы с Марком смотрим друг на друга. Только смотрим. Это всё, что нам с ним позволено.

      – Не надо… Даше это не понравится, – шепчу пересохшими от волнения губами и понимаю, что соскучилась невыносимо.

      Мне бы надо на глаза надевать глухую повязку, чтобы не видеть и не реагировать ТАК на каждое незначительное изменение на его лице: особенно на скользящее движение губ, когда он недовольно, как сейчас хмурится, правый уголок рта слегка ползёт вверх; как и на сотни иных мельчайших микродвижений его мимических мышц.

      Голоса вокруг нас становятся громче, а мое сердце бьется всё сильнее, удары всё чаще, всё оглушительнее до тех пор, пока не сливаются в непрерывную дробь. В тот же миг тягучий звук скрипки в зале обрывается – нет, разрывается на сотни ноющих звуков, которые нарастают, и все они режут мою жизнь на полоски, а сливки общества полощут их в грязной воде светских пересудов.

      – Любовница!

      – Кто?

      – Она?

      – Беркутов может себе позволить трахать кого угодно!

      Сплетни роятся вокруг нас, царапают гортань. Под языком свербит. Но хуже слов их глаза. Осуждение, с которым они пристально смотрят на меня, вне всяких сомнений, могло бы разорвать мне кожу, раздробить ребра. В их общем презрении и власть, и пренебрежение, и от всего этого мне становится дурно.

      Мне