Голубка. Игорь Ревва

разбудишь, – будто ему и впрямь было дело до того, спят ли они сейчас.

      Мысли о соседях – Поле Вандале и Мадлен – были мимолётными, и от них Пьер живо перенёсся к мыслям уже об одной только Мадлен. А Поль Вандаль оказался в стороне, словно опоздавший на поезд пассажир. И на долю его осталась сочувственная и несколько злорадная мысль о том, что художнику много проще жить, чем журналисту. Во всяком случае такому журналисту, как Вандаль – мечтающему стать писателем. А Мадлен…

      Да, Мадлен…

      Мадлен и Поль… Такое необманчивое впечатление, что два совершенно разных и даже чужих человека непонятно зачем живут под одной крышей. Полусемья… А ведь они когда-то любили, а может и сейчас ещё питают друг к другу чувства. Пусть и не любовь уже, но…

      Пьер усмехнулся про себя, когда в мозгу его всплыло слово «Полулюбовь». Опять «полу – ». А у него самого – Пьера Бурне – с Мадлен? У них как с любовью? Тоже «полу – »? Или?.. И есть ли она между ними вообще?

      Пьер заметил, что мысли его сделались печальнее, и печаль эта принялась клубком холодной и колючей шерсти наматываться на воспоминания – о Мадлен, об их тайных встречах, о его никак почему-то неисполнявшемся обещании принять решение и начать действовать, или хотя бы откровенно поговорить с Полем. И от этого проснувшегося в памяти несбывающегося обещания нить печали сделалась холоднее и колючее; и мерзлота её вдруг волшебным образом перетекла в глаза вставшего перед мысленным взором лица Мадлен; и никак не желала оттуда уходить; никак не желала; никак не желала; никак не… и оставалось лишь кивнуть и в который уже раз пообещать, что сегодня же, вот прямо сейчас, решиться, пойти, сказать, сделать… и тогда только лёд в глазах женщины хрустнул под давлением искреннего тепла с её стороны и обманчивой смелости с другой, и осыпался тающими прямо на лету осколками. И уже вновь можно было улыбаться не просто так, а в ответ… хотя на душе и остались пока что стылые отпечатки ладоней прежней печали и холодная пыль неокончательности решения.

      Да, надо объясниться, наконец, расставить что-то там над чем-то… надо, но не сейчас, не прямо сейчас – ранним утром, пронизанным беспредельной прохладной ясностью, заоконным городом и свежим, отрезвляющим осознанием того, что жизнь не перепишешь заново, как картину или книгу. Надо поговорить с Полем, непременно надо, но – чуть позже. Кто же затевает такие разговоры утром?

      Прежде всего, переться к соседям в такую рань – верх неприличия. Постучать, войти и выдать: «Послушай-ка, Поль! Я давно собирался тебе сказать…» А они ещё спят или только что проснулись… Поль ещё ворочается во сне, а Мадлен уже сидит на постели, рассеянно поправляя волосы, во все глаза таращась на Пьера и не замечая, что простыня не прикрывает ей не только плечи, но и грудь. И не понимая спросонок, что же происходит. Ведь только что она спала, а тут этот визит, а перед ним ещё внезапный вой…

      Вот,