Последние дни наших отцов. Жоэль Диккер

влили в него несколько изрядных глотков водки, опаливших ему живот. Перепуганный и униженный Жаба выпил, надеясь, что его оставят в покое. Ему вспомнился Фарон: он им задаст, когда узнает.

      Но полякам хотелось влить в него еще:

      – Na zdrowie![4] – орали они хором, приставив ему горлышко к губам.

      – Да что я вам сделал? – стенал Жаба по-французски, выплевывая половину водки, попавшей в рот.

      Поляки не понимали ни слова и отвечали бранью. И вдобавок принялись скопом избивать его ногами и палками, распевая песню. Жаба под градом ударов орал так громко, что его крики встревожили военных Арисейг-хауса и те стали прочесывать лес с ружьями наперевес. Бедолагу нашли – он был без сознания и весь в крови, его доставили в лазарет Арисейга.

      Товарищи сидели у его изголовья до самого вечера и потом, после ночных занятий. Последними, кто оставался с ним, были Пэл, Лора, Кей и Эме. Жаба пришел в себя, но лежал с закрытыми глазами.

      – Больно, – твердил он.

      – Знаю, – отозвалась Лора.

      – Нет… Тут больно.

      Он показывал на сердце; у него болело не тело, а душа.

      – Скажите лейтенанту, что я больше не могу.

      – Нет, ты сможешь. Ты уже столько смог, – подбодрил его Кей.

      – А дальше – нет. Не могу больше. Я никогда не смогу воевать.

      Жаба перестал верить в себя, его война была проиграна. Около двух часов ночи он наконец задремал, и товарищи ушли к себе немного поспать.

* * *

      Жаба проснулся с первыми лучами зари. Вокруг никого не было, он встал с кровати и выскользнул из лазарета. Пробрался тайком в тир Арисейга, взломал один из сейфов и стащил кольт 38-го калибра. Потом, сквозь слоистый морозный туман, добрел до своих драгоценных цветов и сорвал их. Вернулся к усадьбе Секции F. И приставил пистолет к груди.

      Звук выстрела разбудил всех – лейтенанта Питера, Дэвида, курсантов. Они соскочили с постелей и полураздетыми высыпали на улицу. Жаба лежал у дома, в грязи, среди своих цветов, раздавленный собственной жизнью. Потрясенные, лейтенант Питер и Дэвид присели на корточки рядом с ним. Жаба направил ствол прямо в сердце, в свое невыносимо болевшее сердце, и даровал себе смерть.

      Пэл с дикими глазами тоже кинулся к телу и положил ладонь на глаза Жабы, чтобы закрыть их. Ему показалось, что он уловил слабый хрип.

      – Он еще живой! – заорал он лейтенанту. – Позовите врача!

      Но Питер удрученно покачал головой: Жаба был не живой, просто еще не умер. Больше никто не мог ничего для него сделать. Пэл обнял его, чтобы ему было не так одиноко в последние минуты, и Жабе даже хватило сил чуть-чуть поплакать; горячие, едва заметные слезы скатились по его измазанным грязью и кровью щекам. Пэл утешал его, а потом Андре Жаба умер. И над лесом вознеслась песнь смерти.

      Курсанты застыли, дрожащие, пришибленные, с разбитым сердцем, обезумевшие от горя.

      Лора, рухнув в объятия Пэла, всхлипнула:

      – Обними меня.

      Он прижал ее к себе.

      – Крепче обними, по-моему, я сейчас тоже умру.

      Он сжал

4

На здоровье! (польск.)