Последние дни наших отцов. Жоэль Диккер

а вечером они испекли их на очаге. Эме, строивший из себя повара, закопал в угли большие картофелины. Ломтик с Фароном и Фрэнком устроили набег на столовую поляков – тех не было в доме – и разжились спиртным. Лора предложила пригласить норвежек, страшно переполошив Толстяка.

      В тот вечер курсантам, сидящим в столовой за громадным дубовым столом, на миг удалось превратить войну в удовольствие: надежно защищенные от мира, затерянные в дикой Шотландии, они ели, смеялись, шутили, громко болтали, разглядывали норвежек. Все были слегка навеселе. Дэвид-переводчик и лейтенант Питер присоединились к застолью. Питер до поздней ночи рассказывал об Индии, а Дэвида оккупировал Толстяк, сидевший между двумя норвежками, – переводить его серенады.

      Назавтра, когда снова начались занятия, а пьянящее чувство возвращения к нормальной жизни угасло, Пэл, совсем приуныв от одиночества, погрузился в свои мысли: в воспоминания об отце, в тяжелые думы о забвении и печали. Вечером он не пошел ужинать с товарищами; сидел один в своей комнате, прижимая к себе сумку, – ту, которую сложил ему отец. Вдыхал аромат книжных страниц и одежды, весь пропитался запахами, гладил шрам у сердца и сжимал в объятиях сумку: ему так хотелось, чтобы его обнял отец. Заплакав, Пэл схватил клочок бумаги и стал писать ему письмо – письмо, которое тот никогда не получит. И, унесенный потоком собственных слов, не услышал, как в комнату вошел Кей.

      – Кому пишешь?

      Пэл подскочил:

      – Никому.

      – Ты письмо пишешь, я же вижу. Писать письма запрещено.

      – Письма запрещено посылать, а не писать.

      – Тогда кому ты не пишешь?

      Сын на миг помедлил с ответом, но в голосе Кея было подозрение, а Пэл не хотел, чтобы его подозревали в измене.

      – Отцу.

      Кей, побледнев, застыл на месте.

      – Скучаешь по нему?

      – Да.

      – Мне тоже отца не хватает, – прошептал Кей. – Я у него очки стянул перед отъездом. Иногда надеваю их и думаю о нем.

      – У меня с собой его книги, – признался Пэл.

      Кей со вздохом сел рядом с Сыном на кровать:

      – Уезжал я как будто в путешествие. Но ведь я его больше никогда не увижу, да?

      Ох, сколько в нем было тяжкой скорби – в человеке, укравшем отцовские очки, чтобы заглушить отчаяние.

      – Как нам жить вдали от отцов? – спросил Пэл.

      – Я каждый день себя об этом спрашиваю.

      Кей потушил свет. Теперь в комнату проникал лишь призрачный свет туманной мороси за окном.

      – Только не включай, – велел Кей.

      – Почему?

      – Чтобы можно было поплакать в темноте.

      – Тогда поплачем.

      – Оплачем наших отцов.

      Молчание.

      – По-моему, Жаба – сирота, давай оплачем и за него тоже.

      – За него особенно.

      Долго-долго в спальне слышалось лишь тихое бормотание, приглушенная жалоба: Пэл, Кей и они все, даже Жаба-сирота, были проклятыми сыновьями,