Холм псов. Якуб Жульчик

на меня, словно собирался спросить, чего я еще жду. И что мне было делать? Я встала и сделала ему этот чай, обещая себе, что отвечу. Вот-вот отвечу. Так и не ответила, но зато не вынула пакетик и не дала ему ложечки, сахара или блюдца. От не отреагировал и погрузился в тихий, медленный монолог о том, в какой цвет лучше всего перекрасить стены, как расставить мебель, да и вообще – зачем нанимать, если лучше взять в кредит.

      – Это не моя квартира, – сказал ему тогда Миколай.

      – Ну я ведь об этом и говорю, – ответил он.

      – Она моя, – вмешалась я.

      – Если вы нанимаете, то, пожалуй, не ваша, – ответил он. Все еще был в туфлях. Даже не обеспокоился проверить, чисты ли они, посмотреть себе на подошвы. – Дурость делаете.

      – Ну, полагаю, это мое дело, – ответила я.

      – Отчего же? Это наше общее дело, – ответил он и потом добавил: – Подала бы ты мне сахар.

      – Я не могу поверить, – сказала я, когда отец Миколая вышел. – Это невозможно.

      – Он такой, – ответил Миколай. – Ничего не поделаешь. Такой вот восьмитысячник [22].

      Я кивнула, успокоилась, а потом мы взяли кредит и поженились.

      Я начинаю видеть контур своих ног. Полагаю, светает. Мне очень хочется пить. Никто меня не убьет. Никто тебя не убьет, Юстинка. Точно? Точно. В каком шкафчике чашки?

      Я поехала в полицию главным образом для того, чтобы почувствовать: из этого дома вообще можно выйти, если уж ты однажды в него вошел.

      Отец Миколая вел, я сидела рядом, а эта женщина, которую мне было жаль, и этот ксендз (из разговора становилось ясно, что он ее деверь), сидели сзади. Ксендз спрашивал ее, не хочет ли она исповедоваться. «Ксендзы – они без башки», – подумала я. Они и правда верят, что могут кому-то помочь.

      – Все выяснится, вот увидите. Не такие дела выяснялись, – сказала я ей, оглядываясь.

      – Что выяснится? Что выяснится? – спрашивала она плаксиво. – Что он что, к третьей бабе сбежал? В это я не поверю. Он не настолько Казанова, – сказала еще, а я фыркнула, не могла удержаться. И отец Миколая тоже, кажется, улыбнулся. «У него улыбка Сталина», – подумала я.

      В участке, где пахло сигаретами, масляной краской и чем-то металлическим, чего я не сумела распознать, он заставил дежурного, сидящего за допотопным компьютером, вызвать коменданта. Дежурный принялся юлить. Комендант занят, потом болен, а в конце – и вовсе его нет.

      – Позвони и скажи, что Томаш Гловацкий хочет поговорить, – сказал отец Миколая.

      – Но я не могу этого сделать, – сказал дежурный.

      – Можешь – и скажи, что это я, – повторил отец Миколая.

      Дежурный смотрел на него некоторое время, потом позвонил. Комендант появился через пять минут, взял женщину на допрос.

      – Только давай без сцен, – сказал он, уводя ее.

      Мы остались втроем в приемной: я, отец Миколая и ксендз.

      Некоторое время я хотела сказать этому ксендзу, чтобы он исповедовал меня. Это не было шуткой. Я очень хотела быть взвешена.

22

Имеется в виду альпинистский термин для гор выше 8000 м от уровня моря.