Холм псов. Якуб Жульчик

на миг замирают. Лают уже все собаки.

      – Так вы все же пошли в полицию? – спрашивает Юстина.

      – Хочу поехать, но сама не справлюсь, – отвечает Бернат. – Я потому и пришла, чтобы кто-то съездил. Сама не смогу.

      – Я могу с вами съездить, – говорит Юстина. – Никаких проблем.

      – Юстинка, спокойно. Спокойно, – отзывается Агата.

      – Ну, Эва, тогда собирайся, – говорит мой отец.

      – Еще по одной? – спрашивает Гжесь. Я киваю.

      Жена Берната прячет лицо в ладонях. Кажется, она кипит изнутри. Медленно встает со стула.

      Вдруг теряет равновесие, хватает отца за плечо.

      – Отчего ты сразу не приехала? – повторяет мой отец, берет ее за руку и ведет в сторону коридора.

      Я выпиваю рюмку. Становится лучше. Спину отпускает, хребет снова становится просто костью. Уже хорошо. Уже о’кей. Хорошо, что это случилось сейчас, а не через неделю-две. Может, мы как-то справимся. Может, отец уже сказал все, что хотел сказать.

      – И что, интересно тебе это? Интересно? – спрашивает меня Гжесь. Наливает снова.

      – Не знаю, о чем ты.

      Не знаю, о чем он.

      Мой отец надевает на Бернат пальто. Та пытается просунуть ослабевшие руки в рукава, ей это удается только с какого-то раза.

      – Мы собирались утром на рыбалку ехать! – кричит отцу Гжесь.

      – Если проснешься, – пожимает плечами отец.

      – Держись, Эва! – кричит Агата в сторону коридора, когда отец открывает дверь и пропускает Бернат вперед, но ей никто не отвечает.

      – Интересно тебе, да? Забавно? Нравится тебе? В Варшаве бывают такие истории? Входят к тебе домой? – спрашивает Гжесь.

      – В Варшаве к тебе домой входят другие дела, – говорю я. Выпиваю третью рюмку.

      О боже. Как же хорошо.

      – Здесь все дома – это один дом, – отвечает он, и только сейчас я вижу, что за несколько последних минут от сумел окончательно нажраться.

      Малышня

      Он затворил за собой дверь. Снял куртку, повесил на вешалку. В коридоре было зеркало. Он посмотрел на себя в профиль. Обрюзг, это видно, даже когда он в сутане, подумалось. Она кормит его слишком жирно. Не умеет иначе. Можно говорить ей, чтобы постнее,

      без масла, не на сале, но она все равно делает, как знает. С детства помнила войну. Такие люди всегда считают худое – нездоровым.

      Ночи длинны и злы, подумал он. Ночи – это испытание духа. Ночи – это то, что днем прячется в тени, подумал он. На самом деле всякий день нужно считать хорошим, подумал он. Каждый день что-то дает, что-то показывает. Даже если он таков, как сегодня. Особенно если он таков, как сегодня.

      Он вошел в зал. Включил верхний свет, но лишь затем, чтобы добраться до настольной лампы, включить и ее. А когда ее включил, снова выключил верхний. Если была возможность, он предпочитал полутьму. В полутьме читал, писал, молился, а порой и просто сидел, позволяя мыслям хаотично бродить в голове. Считал это прологом к молитве, своего рода проверкой. Окулист сказал, что