Стихи про меня. Петр Вайль

заборы, за заборами вожди”. Сейчас заборов стало еще больше, вокруг той же Москвы, но это уже иное.

      Дома под Москвой, Питером, Екатеринбургом, Нижним – особое российское явление: гибрид старой русской усадьбы с американским пригородом. Ведь это не уединенная бунинская Орловщина, а каких-нибудь полчаса-час от центра. Стилистический ориентир – начало XX века, но психология обитателей иная. Они жмутся друг к другу, потому что своя собственная надежная охрана по карману очень немногим, и они собираются вместе, неуютно ставя дома тесным рядком: сообща обороняться. Миллионерская коммуналка. Дачные поселки обнесены крепостными стенами, у ворот шлагбаумы, псы, автоматчики. Красивая жизнь куплена, но за нее страшно. Не помещичьи усадьбы, а феодальные замки среди крестьянских полей. Там, за заборами, воссоздается жизнь, о которой надолго забыли, но Бунин все-таки писал о той собаке, которая лежит у камина, а не рвется у шлагбаума с поводка.

      Песня о памяти

      Александр Блок 1880-1921

      «Девушка пела в церковном хоре…»

      Девушка пела в церковном хоре

      О всех усталых в чужом краю,

      О всех кораблях, ушедших в море,

      О всех, забывших радость свою.

      Так пел ее голос, летящий в купол,

      И луч сиял на белом плече,

      И каждый из мрака смотрел и слушал,

      Как белое платье пело в луче.

      И всем казалось, что радость будет,

      Что в тихой заводи все корабли,

      Что на чужбине усталые люди

      Светлую жизнь себе обрели.

      И голос был сладок, и луч был тонок,

      И только высоко, у царских врат,

      Причастный Тайнам, – плакал ребенок

      О том, что никто не придет назад.

Август 1905

      Странно вспомнить: в моих юношеских разгульных компаниях часто читали стихи. Не свои, сами не писали: кроме чепухи на случай, ничего такого не было. Чаще всего звучали Есенин и Блок. Выбор понятен – по совпадению интересов, хотя пили все разное: мы – бормотуху, Есенин – водку, Блок – порядочное вино (“Нюи” елисеевского разлива № 22”, уточняет Георгий Иванов), но объединяла увлеченность. Соответственно и читали “Москву кабацкую”, а из Блока – “Незнакомку” с ее истиной в вине; “Я пригвожден к трактирной стойке. ⁄ Я пьян давно. Мне всё – равно”; “В ресторане”.

      Блок звучал слишком красиво, особенно про черную розу в бокале, но базовые установки – верные и знакомые. Как и алкоголические симптомы, о которых мы в ту пору не знали: он был все заносивший в записную книжку патологический аккуратист и педант, подобно Веничке Ерофееву и Довлатову. Красивость же в юности не мешает: небо сине, лица розовы, впечатления зелены. Отторжение начинается потом – словно приводя окружающее в единое серенькое соответствие. Услышав строки “В кабаках, в переулках, в извивах, ⁄ В электрическом сне наяву ⁄ Я искал бесконечно красивых ⁄ И бессмертно влюбленных в молву”. Куприн почтительно спросил