Стихи про меня. Петр Вайль

и пишем на том же языке, что Толстой и Достоевский, но в самосознании так же далеки от них, как сегодняшний афинянин от Сократа или нынешняя египтянка от Клеопатры.

      Просит прощения за инквизицию и попустительство в уничтожении евреев Католическая церковь. Штаты оправдываются за прошлое перед индейцами и неграми. Подлинный смысл политкорректности – в покаянии за века унижения меньшинств. Германия и Япония делают, по сути, идею покаяния одной из основ национального самосознания – и, как результат, основ экономического процветания.

      Когда речь идет о невинных жертвах, подсчет неуместен: там убили столько-то миллионов, а там всего лишь столько-то тысяч. Но все же стоит сказать, что российский рекорд в уничтожении собственных граждан не превзойден.

      Тем не менее в современной России никто никогда ни в чем не покаялся. При этом – считая своими Пьера Безухова и Родиона Раскольникова и прячась за них: знаете, мы, русские, такие – грешим и каемся, грешим и каемся. Все-таки те – они – совсем другие. То есть, конечно, мы – совсем другие.

      Есть в медицине такое понятие – фантомная боль. Человеку отрезали ногу, а ему еще долго кажется, что болит коленка, которой давно нет. Нравственность Толстого, Достоевского, Волошина – наша фантомная боль.

      По дороге из деревни

      Сергей Есенин 1895-1925

      Монолог Хлопуши. Из поэмы “Пугачев”

      Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

      Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

      Проведите, проведите меня к нему,

      Я хочу видеть этого человека.

      Я три дня и три ночи искал ваш умёт,

      Тучи с севера сыпались каменной грудой.

      Слава ему! Пусть он даже не Петр!

      Чернь его любит за буйство и удаль.

      Я три дня и три ночи блуждал по тропам,

      В солонце рыл глазами удачу,

      Ветер волосы мои, как солому, трепал

      И цепами дождя обмолачивал.

      Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

      Эту голову с шеи сшибить нелегко.

      Оренбургская заря красношерстной верблюдицей

      Рассветное роняла мне в рот молоко.

      И холодное корявое вымя сквозь тьму

      Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.

      Проведите, проведите меня к нему,

      Я хочу видеть этого человека.

[1921]

      С каким восторгом такое читается, слушается, произносится в молодости! Откуда я знал, что эти красочные пятна прихотливой формы называются “имажинизм”, какое мне было до этого дело. Да и Есенину, в сущности, дела не было. В 1919 году он, Рюрик Ивнев, Вадим Шершеневич и Анатолий Мариенгоф объединились в группу имажинистов, собирались в кафе “Домино” на Тверской, потом в “Стойле Пегаса” у Никитских ворот, вели стиховедческие беседы, соревновались в подыскивании корневых рифм. Как резонно пишет Мариенгоф, “формальная школа для Есенина была необходима… При нашем бедственном состоянии умов поучиться никогда не мешает”.

      Но еще до провозглашения