В огне войны сгорая. Сборник. Николай Офитов

через дымоход на улицу, где рассвет, как котёнок, скатывающийся с крыши, пытался заглянуть в освещённое печным огнём окно.

      Я лежал и ждал, когда же сварится картоха. В животе зычно урчало, переворачивалось, закручивалось, причиняя неприятные ощущения, которые проходили, когда я переворачивался на тёплые кирпичи животом вниз, потом снова перевернулся на спину и невольно упёрся взглядом в висевший на ржавом гвозде мешочек. В нём хранился репчатый лук. Развязал, взял луковицу, ногтями снял с неё одёжку и откусил. Во рту сразу обожгло сладковатой горечью. Потекли слёзы. Выплюнув и сунув надкушенную луковицу обратно в мешочек, я спустился на пол и залпом выпил ковш холодной воды.

      – Не терпится, встал? – сказала мама, вынимая котёл из печи. – И что тебе не спится? Аль что приснилось?

      – Да хлеб снился – целые румяные караваи да булки. Слюни потекли, когда увидел. Рукой беру, а в ней – пусто.

      – И где видел?

      – В каком-то доме за рекой, – ответил я, не отрывая глаз от котла с картошкой, от которого валил пар. – За мной бежали собаки, и я с испугу забежал в какой-то дом, а там за столом какая-то тётя сидит и ест булки. Когда увидел, чуть язык свой не откусил. Душистый запах бил в ноздри и раззадоривал аппетит. Я, как собачонка, приподнялся на цыпочки, вытягивая шею. «Куда лезешь, нахал, и откуда взялся? Вытаращил свои зенки…»

      – Так и не дала? – качая головой, спросила мама.

      – Нет, ещё обозвала попрошайкой.

      – Жадная какая.

      – И злая. Я пытался ей что-то сказать, а язык не поворачивается, словно к нёбу прирос. Хоть бы кусок отрезала, жадина.

      – Не переживай. Сейчас картошка остынет.

      Но я ткнул пальцем в горячую картофелину и, обжигаясь, затряс рукой.

      – А ты – ложкой, – сказала мама и положила в алюминиевую чашку несколько картофелин. – Горячие, не обожгись.

      Она мягко погладила меня своей тёплой и жёсткой ладонью по голове, потом пошла к вешалке и сняла фуфайку с крючка.

      – Ты куда, мам? – спросил я.

      – Схожу к Ивану Калачёву. Видела вчера, он на мельницу ездил.

      Снова подошла к шестку и вынула кипящий чугунок с похлёбкой, и, как бы разговаривая сама с собой, добавила:

      – Живут же люди… Хлеб у них не переводится и не покупной.

      И смолкла, отводя глаза в сторону, вытирая их кончиком ситцевого платка.

      Мне стало жалко её, и я, прижимаясь к ней, сказал:

      – Не плачь, мама, я выросту, стану выращивать хлеб, и он у нас будет всегда. Правда, мама. Не плачь. Я тебя люблю, ты у нас самая хорошая, и лучше тебя никого нет на свете.

      – Ладно, сынок, иди, ешь, картошка-то, наверное, уже остыла. А я пойду дам корму скотине. А то овцы уже вякают, а коза блеет. Тоже проголодались. Все есть хотят, корма не напасёшься. И вышла во двор.

      Очистив картоху и прежде чем сесть за стол, я перекрестился перед божницей в красном углу, повторяя:

      «Отче наш, который на небесах! Мы дети Твои, и у Тебя наша отчизна…

      Хлеб