Сердце. Малин Кивеля

молодежный, с серебристой надписью на груди. Wave Life. Кардиолог избегал меня или просто не замечал. Может быть, не узнавал? Медсестра по имени Хельми, лицо которой с самого начала казалось мне знакомым, бодро сновала между сервировочными столами. Худенькая, бодрая, на тарелке гармоничный набор питательных веществ, никогда не забывает положить овощей. Хельми с кардиологом обменялись парой фраз, посмеялись. Не помню, что я положила себе на тарелку. Во рту пересохло. За длинным столом сидела я одна. Взяв в корзине у кассы дамский журнал, я скользила взглядом по фотографиям женщин, начавших жизнь заново. Вдруг на страницу начали падать капли. Крупные и соленые, они летели вниз, будто из какой-то дыры. Беззвучно. Горячая, соленая вода. Бумага пошла волнами. Это мои слезы, подумала я. Может, кто-то и заметил. Потом потекло из носа. Прозрачная, негустая жидкость лилась на стол. Вытирать ее не было сил. Я чувствовала, как на верхней губе проклевывается герпес. Мне вдруг захотелось элегантно одеться, стать красивой.

      Когда младенец засыпал, я листала глянцевые заграничные журналы, которые в один из холодных ветреных вечеров доставил муж Лары, ветеринар в костюме и при галстуке: он направлялся в телестудию, чтобы дать интервью о какой-то новой заразе, которая передается от животных к людям. Друзья слали эсэмэски и спрашивали, чем помочь. Проси о чем угодно, писали они. Хочешь, я приеду? Могу во вторник с четырех до пяти. В среду и четверг, к сожалению, не выйдет. Нет, спасибо, отвечала я. Но в конце концов спросила у Лары, не принесет ли она что-нибудь почитать. Я взяла с собой в больницу только одну книгу, с журналами и газетами в здешнем киоске было туго. Лара всё не могла найти время и, наконец, прислала супруга. На меня с младенцем он смотрел примерно с таким же интересом, как на собаку или стадо коров. Мы были для него так же важны – или неважны. Он глядел на нас прямо, не отводя взгляда.

      Я заметила, что журналы Лара выбрала со всей тщательностью. Esquire и Newsweek с заголовками вроде «Девушка, которая поцеловала Элвиса» и «Кишечник – это новый мозг». Фразы въелись в память знаками, речевками, хоть смысл и стерся – если вообще был. Я положила журналы в платяной шкаф наутро после операции и больше к ним не притрагивалась. Потом, дома, они легли на самую верхнюю полку гардероба, под стопку свитеров, которые я почти никогда не надеваю. Вместе с книгой и бумагами.

      И другими вещами.

      Младенец был крупный и светлый, хотя в семье все темноволосые. Ресницы, которые только начали отрастать, торчали щетинками. Как свежая хвоя или трава.

      Входная дверь за зиму разбухла, и всякий раз приходится хорошенько ее прихлопнуть, не раз и не два. Похоже на бу́хающий кашель. Вот опять. Я слышу, как они шумят в подъезде: ясные голоса, шаги резиновых подошв. Голос Клауса глуше остальных. Чей-то смех? Вот он кричит: Идите сюда! Скрип лифта, потом впихивают санки с железными полозьями, потом еще чей-то смех, эхо. Надо постараться отдохнуть, все говорят, что мне надо больше отдыхать. Простыни давно не меняли. Такие