Сердце. Малин Кивеля

последний вечер. Слова жгут огнем, и я не хочу.

      Я предпочитаю холодные помещения, люблю кутаться – слой за слоем. Пледы, шарфы, шерстяные носки, шали. Люблю горячие батареи, люблю разводить огонь в камине, зажигать лампы, люблю спать под толстым одеялом, пить горячее и отчаянно, до головокружения зевать. Люблю, чтобы темнело в глазах, когда встаю – словно поднимаюсь на новую, неизведанную высоту.

      Люблю ступать сухими, загорелыми ногами по горячему асфальту или по траве. Не люблю красные, отекшие стопы. Не люблю больничные носки. Люблю чуть отросшие, чистые, еще влажные после душа волосы, чуть выгоревшие на солнце. Чтобы выпавшие пряди обрамляли лицо, слегка отмечая контур. Не люблю промокшие зимние ботинки, иссиня-красные ноги. Люблю быть легкой, сухой, одетой в свободную, но не мешковатую одежду из хлопка, люблю беззвучно нестись вперед, без объяснений. Хочу идти, озаренная лучами солнца.

      В тот раз мама сказала, что больное сердце не болит. Резкая, ясная боль – это от мышц и сухожилий в груди. И так всегда. Раковые опухоли не болят. Если болит – то это не рак. Мягкий, подвижный комок – это не рак. А больное сердце можно прооперировать. В нашей-то стране. И неважно, что сердце крошечное. И если у человека был рак, то он может вернуться. Но у нас-то в семье рака нет.

      Мне нравится, когда моча красноватая от свеклы или отдает серой из-за спаржи. Нравится, когда после антибиотиков развивается грибок. Это логично, это я могу принять. Я хочу бегать, ходить. Двигаться до одурения. Люблю простые явления: когда ем острое, специи раздражают слизистую носа и я чихаю и сморкаюсь. Люблю, когда васаби обжигает рот. Люблю выпить много кофе, чтобы пробил холодный пот.

      Был антициклон. Шестнадцать дней до и после Нового года: двадцать два – двадцать пять ниже нуля. Я устроилась на матрасе возле детской кроватки со стальной решеткой, в больничной палате, в конце белого коридора, в самой передовой стране мира. За несколько суток до того я родила ребенка, третьего сына, мальчика весом четыре килограмма и два грамма. Вечерами небо светилось оранжевым и розовым, а потом я опускала жалюзи. Я кормила младенца, и он засыпал. Я ложилась на матрас и изучала настенные часы, смотрела на деления, по которым гуляли стрелки, не задумываясь об их значении. Они не значили ничего. Случалось, что младенца записывали на обследование или анализы на определенный час, но тогда к нам заранее приходила медсестра и помогала собраться. Порой я засыпала, когда еще не было и восьми. Иногда тихо бубнил телевизор – шла какая-нибудь викторина. Я листала книгу, подаренную мне на Рождество. Читала по странице за раз, не больше. В тот раз я не могла читать. Буквы прыгали по бумаге и менялись местами, слова обретали новый смысл, фразы наполнялись головокружительно-случайным содержанием. Чаще всего я просто смотрела на фотографии: чайные чашки, платья, чемоданы, локомотивы, сигареты, маскарады в садах (взрослые и дети). Сады в сумерках. Сумерки светлее, чем наши. Лишь чуть темнее дня – но, без сомнения, сумерки. Или дело было в самих фотографиях? В технике?