Дни. Россия в революции 1917. С предисловием Николая Старикова. Василий Шульгин

затопленная процессией, теперь отсеялась. Она осталась и ждет финала – ареста «тех, кто стрелял».

      Я приказываю: – Ломай замок! Но солдаты не умеют. В это время подходит фигура, кажется, тот самый, который докладывал, что они «увсе согласны».

      – Дозвольте мне, ваше благородие. В руках у него маленький ломик. Замок взлетает сразу…

* * *

      Во внутренности двора, сбившись в кучу, смертельно бледные, прижались друг к другу, кучка евреев. Их было человек сорок: несколько подозрительных мальчишек, остальные старики, женщины, дети…

      – Кто тут стрелял?

      Они ответили перебивающим хором:

      – Их нема… они вже убегли…

      Старик, седой, трясущийся, говорил, подымая дрожащие, худые руки:

      – Ваше благородие… Те, что стреляли, их вже нет… Они убегли… Стрелили и убегли… Мальчишки… Стрелили и убегли…

      Я почувствовал, что он говорит правду. Но сказал сурово:

      – Я обыщу вас… Отдайте револьверы.

      Солдаты пощупали некоторых. Конечно, у них не было револьверов. Но мое положение было плохо.

      Там, за стеной – огромная толпа, которая ждет «правосудия». И для ее успокоения, и для авторитета войск, и для спасения и этих евреев, и многих других весьма важно, чтобы «стрелявшие» были арестованы. Как быть? Внезапно я решился…

      – Из этого дома стреляли. Я арестую десять человек. Выберите сами…

      Получился неожиданный ответ:

      – Ваше благородие… арестуйте нас всех… просим вас – сделайте милость – всех, всех заберите…

      Я понял. За стеной ждет толпа. Ее рев минутами переплескивает сюда. Что может быть страшнее толпы? Не в тысячу ли раз лучше под защитой штыков, хотя бы и в качестве арестованных?

      Я приказываю все-таки выбрать десять и вывожу их, окруженных кольцом серых. Дикое улюлюканье встречает наше появление. Но никаких попыток отбить или вырвать. Чувство «правосудия» удовлетворено. Они довольны, что офицер исполнил свое обещание. Я пишу записку: «Арестованы в доме, из которого стреляли». С этой запиской отправляю их в участок под охраной половины взвода. (Они были доставлены благополучно – я получил записку из полиции; дальнейшая судьба: через два дня выпущены на свободу. На это я и рассчитывал.)

* * *

      Желтые звуки трубы режут воздух. Трубят общий сбор. Мы бросились на эти сигналы. Что это?

      Грабят базар…

* * *

      На базар обрушилась многотысячная толпа. Когда мы прибежали, в сущности, все было кончено. Мы вытеснили толпу с базара, но рундуки были уже разграблены, все захвачено, перебито. Больше всего было женщин. Они тащили, со смехом, шутками и визгом. Иные, сорвав с себя платки, вязали огромные узлы.

      – Брось, бесстыжая…

      Она улыбалась мне виноватой улыбкой:

      – Ваше благородие, пропадет ведь… Запалить бы в них надо по-настоящему, но не хватает духу.

      Психологически это невозможно.

* * *

      – Не помню уже, как в третьем часу дня ко мне собралась вся рота. Куда девались остальные офицеры – не знаю. Зато появился понтонный капитан с ротой