О чём думают медведи. Роман. Владимир Орлов

заполняли слух работников умственного труда, чтобы они не теряли рассудок. Здесь наверху тишина стихала и становилась поистине беззвучной, а мой эндотранслятор не создавал никаких помех.

      У меня появились особые предпочтения из мира звуков. В шумном мире ценилось все мелодичное: китайские колокольчики, звук флейты, перебор струн на гитаре, а также звон стеклянных графинов, стаканов и бокалов. Здесь они звучали слишком рафинированно, неестественно, не в состоянии соперничать с безмолвием. Зато все механическое: часы с пружинным механизмом, поворачивающиеся дверные ручки, петли на дверцах в шкафах – это не раздвижные двери с электроприводом, взвизгивающие, словно удавка на шее. Все, что могло скрипеть и щелкать натуральными стальными и деревянными частями, услаждало мой слух и даже позволяло тренировать пространственное звуковое зрение.

      В отличие от шумного мира, где звуки летели непонятно откуда, часто дезориентируя восприятие, здесь каждый скрип имел такую плотность, что его место можно было безошибочно определить в пространстве. И чтобы найти его, не обязательно, чтобы он звучал постоянно, – отдельный треск облицовочной панели или паркетной доски был так четко локализован, что я не спеша подходил к этому месту и указывал на него пальцем. Я совершенно не ленился бросить все и сделать эти несколько шагов, потому что каждая такая звуковая вспышка наполняла мое сердце радостью.

      Сгорбленная нескладная фигура Коробова покоилась в затемненном коридоре и как будто пребывала в таком неподвижном состоянии многие часы до моего появления. Я приблизился. И только теперь, когда сработали датчики движения, а в коридоре и холле загорелся яркий свет, он едва заметно пошевелился. При единодушном недоверии к старику в Центре, он был всего лишь старым больным человеком, да, он всех просвечивал своим особенным взглядом, но он был светским, любил поболтать с молодежью и порассказать о себе всякие небылицы. Иногда он сбивался на лекционный тон и начинал любому с надменным видом растолковывать спорные теоретические проблемы. Опасным он был только для таких, как я.

      Последнее время он жаловался на боль в правом боку. Он даже немного пританцовывал при ходьбе, сгребая больное место в горсть. Но вместо болезненной гримасы он обращался ко всем с обаятельной виноватой улыбкой. Пожалуй, этот недуг был ему к лицу, он добавлял мягкости его манерам, голос звучал по-особенному дружелюбно.

      Однако нездоровилось ему далеко не каждый день, обычно мы его видели заурядно здоровым, безвкусно энергичным и даже пахло от него чем-то из зимних запасов – облепиховым морсом или клубничным джемом. Думаю, так комично пахло его здоровое тело. Выздоравливая, он тут же терял способность поддерживать тонкую философскую беседу и превращался в тупую машину по производству закрытых отчетов, докладных записок и частных определений. Наверное, я был не единственным, кто каждый день входил в Центр