Карагач. Запах цветущего кедра. Сергей Алексеев

он сам создает все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан все это время прятался в тени, за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадежным светлой ночью, его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.

      За Карагачем, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой, хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:

      – О-м-м-м…

      Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного, вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.

      – Бесноватые женки. – определил он.

      Одновременно с мычанием, в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какафония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно и где-то на старой, приисковой дороге умиротворенно затрещал козодой.

      Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце, и еще не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчанном яру и уснул уже под чириканье ласточек.

      И проснулся под их же песни, но от того, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.

      – Что? – Стас подскочил. – Лиза?…

      Оказалось, Дамиан приготовил обед – какое-то серо-зеленое варево в котелке, настроганное колечками сушеное мясо и пучок колбы.

      – Тебя что, кормильцем оставили? – спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде, умываться.

      Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.

      Привязанная рукою Лизы, синяя ленточка от рубахи трепетала на березке, знак Христофору был дан, однако еще недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос…

      В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль – подыскать место для избушки. Спонтанное, сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или точнее, не желание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по поселку. Ничего не нашел, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми, осинник, везде или сыро, или не уютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря назвали Гнилой Прорвой…

      Да и подходящего строительного леса поблизости нет, куда ни глянь, черные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.

      От мысли поселиться на Карагаче, он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение – хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес?