Белое пятно. Сергей Алексеев

часто бывал, но тут побежал на лыжах прямицами и не нашел ни брата, ни избушек его, ни даже набитых путиков и следов! Будто сквозь землю Еремины угодья провалились!

      Переполошился, прибегает в Потоскуй через два дня и едва сам на похороны успел. А поскребыш сидит возле гроба как ни в чем не бывало, деда оплакивает. Тот Ерему очень уж любил, и посоветовал взять ему дальние южные угодья Соржинского кряжа, мол, всегда с добычей будешь, если душа чиста. Оказывается, еще вчера Ерема сам с промысла прибежал, говорит, будто дед его в затылок ткнул – а он любил внукам тычки давать, и говорит:

      – Ну-ка поди да проводи меня в последний путь.

      Вот Ерема и сорвался. Про его деда слава ходила, будто он и в самом деле колдун: бывало, придет с промысла весной и говорит казакам, кто землю пахал:

      – Нынче пшеницу не сейте, не урожай будет. Рожь сейте.

      Кто не послушает, ни с чем оставались. Или когда золотая лихорадка началась, напророчит, чтоб на такую-то речку артелью не ходите, пусто будет. А казаки смекают, мол, дед Прокопий на это место вздумал сына своего, Луку послать, потому так и говорит. Соберутся, пойдут на все лето и к зиме приносят по щепотке – даже провиант и табак не окупить. Однако более всего дед отличился своим колдовством в гражданскую войну, когда казаки ни к белым, ни к красным не примкнули, дескать, мы за царя, а не молодой уже Прокопий записался в красные партизаны, сам с винтовкой и шашкой ездил и других агитировал за Советскую власть. Мол, она, эта власть, самая подходящая и для казаков, и для промысловиков и непременно победит. Некоторые послушали деда, тоже в партизаны ушли, а скоро так и вышло, Советы победили, и Прокопия хотели даже в партию принять и председателем сделать. Но он сказал, дескать, не ради этого воевал, и ушел в Соржинский кряж. За ним сначала сына Луку посылали, потом целой делегацией ходили – посчитали, не дело это, когда зачинатель партизанского движения и борец за Советскую власть отшельником живет. Никто сыскать не мог! Решили, сам погиб, либо беляки, что прятались еще по тайге, убили и под мох сунули. Именем партизана Осягина прииск назвали, улицу в Потоскуе и памятный столб установили. А спустя пять лет он вдруг является живой и здоровый, с семьей своей, с родней повидался и опять в тайгу.

      Ереме как раз и достались угодья, на которых дед любил промышлять. Когда не знакомые люди, а чаще хитрые, но обескураженные заготовители пушнины спрашивали, ты откуда, мол, Еремей Лукич, таких черных соболей приносишь, если у других они больше светлые – он лишь руками разводил, дескать, ниоткуда. Кому точнее захочется узнать, приходите на исток Соржи, покажу. И некоторые ведь ходили, да только впустую: или речка обмелеет не в сезон, или в такие дебри забурятся, что самих потом ищут.

      А спрашивали так, поскольку однажды заготовитель пушнины оскандалился: принял от Еремы более полусотни черных соболей высшего сорта, привез в город, стал сдавать – все светлые оказались. Начали его следователи крутить, мол, или сам подменил, или Осягин тебе глаза отвел и подсунул бросовую пушнину, поскольку дед у него хоть и красный