Темная волна. Лучшее. Максим Кабир

открыл первую попавшуюся книгу и стал писать между печатных строк. Он рассказал всё, что знал, о чём догадывался или додумал: о Фабише, о Чаброве, о Саверюхине… Это было легко и правильно. Внутренний голос усиливался, пока не обрёл независимые интонации, отслоился от Гура. И тогда пришёл страх, клейкий, семенящий, тараканий. Но…

      Эксперимент должен продолжаться.

      день пятый

      Болели мышцы. Это неплохо – отвлекало. Хуже было то, что упало зрение: он читал и писал (о папе, маме, Любе – все мелкие грешки и большие прегрешения, нельзя такое скрывать, надо вывернуть людей, как карманы), практически уткнувшись в книгу носом.

      На стенах потрескивали обои. Он огрызался. Иногда вставал и ходил, чтобы прогнать вязкую сонливость. В конце дня увеличил подачу газа.

      день шестой

      Цвета, они путались. Он знал, что перекинутое через спинку стула платье сестры – тёмно-зелёное, но сейчас оно было красным. Красным, как артериальная кровь.

      Глаза словно засыпали песком. Когда Гур опускал веки, они больно царапались.

      – Ты видишь это, Виль, – сказал кто-то.

      Кто-то…

      день седьмой

      Предметы откликались только на прикосновения. Если не брать их в руки, они могли быть чем угодно. Даже чем-то живым.

      Заложило нос. Саднило горло. Руки и ноги ритмично дрожали.

      день восьмой

      Ему казалось, что он Мария Манасеина, физиолог, а за окном конец девятнадцатого века. Он – она – не давал щенкам спать. На пятый день щенки умерли.

      день девятый

      Он говорил сам с собой. Речь стала нечёткой, бессвязной. Полуслепой взгляд скакал по комнате: этажерка, шкаф, кровать, мёртвые щенки с погрызенными переплётами… сконцентрироваться не получалось. Кружилась голова.

      день десятый

      Стена распалась на треугольные пылинки. За стеной был пруд и дорожки по обе его стороны, бегущие к лесу. У воды стоял баллон. От баллона топорщился огрызок шланга. Когда Гур подошёл и крутанул вентиль, из него вырвался смешной розоватый дым, заиграл резиновым хоботом.

      день одиннадцатый

      В углу комнаты гнусно хихикнули.

      – Прости, братик, – сказал двойник Гура голосом Любы. – Я не должна была так поступать.

      Гур открыл и закрыл полный песка рот.

      – Ведь я терзала тебя, Виль? Своей болью, своим адом? Ведь так? Мне следовало умереть раньше.

      Двойник ударил себя по щеке.

      – Плохая, плохая сестра. Но… что ты почувствовал, когда понял, что пришли не за тобой? Облегчение? Радость?

      – Облегчение, – промямлил Гур. – И страх.

      – Прости меня за это. Но теперь всё позади. Ты ведь видел штрафной лагерь и закрытые гробы?

      – Зачем… зачем гробы?

      – Потому что зекам, которые хоронят зеков, не положено было видеть того, что сделали с их товарищами в медицинском корпусе. Понимаешь, братик? Я тоже там – в одном из этих гробов. Они отпилили мне кусок черепа… отпилили, когда я ещё была жива.

      Существо в углу комнаты вытянуло вперёд руку и показало выжженный лагерный номер:

      – Видишь?

      Да,