Блондинка. Джойс Кэрол Оутс

которые вот-вот станут звездами. Иногда, как будто против собственной воли, она, словно сомнамбула, сворачивала на улицу, по которой они уже проезжали сегодня, и повторяла свои реплики:

      – Видишь? Вон там, за воротами, дом в мексиканском стиле, там живет Глория Свенсон. А вон там – Мирна Лой. А там, впереди, – Конрад Найджел.

      Экскурсия продолжалась, и напряжение росло, и Глэдис ехала все медленнее, всматриваясь в ветровое стекло вечно немытого тускло-зеленого «форда». Или же стекло всегда было покрыто тонкой пленкой пыли? Казалось, у этих поездок есть некая неведомая цель, которая, как в фильме со сложным, запутанным сюжетом, вот-вот станет явной. Глэдис, как обычно, говорила с почтительным восторгом, но за ним слышалась холодная непримиримая ярость.

      – А вон там, вон он, самый знаменитый из всех, – «СОКОЛИНОЕ ГНЕЗДО»! Дом покойного Рудольфа Валентино. Полная бездарность, никудышный актеришка! Он даже жизнь свою прожил бездарно. Но был фотогеничен. И умер вовремя. Запомни, Норма Джин, умирать нужно вовремя.

      Мать и дочь сидели в тускло-зеленом «форде» 1929 года выпуска и разглядывали барочный особняк величайшей звезды немого кино, Рудольфа Валентино. И им не хотелось уезжать отсюда никогда.

8

      И Глэдис, и Норма Джин оделись на похороны с величайшим тщанием и вкусом. Хотя кто бы заметил их в почти семитысячной толпе «скорбящих», собравшейся на бульваре Уилшир возле синагоги.

      Синагога была «еврейской церковью», так объяснила Норме Джин Глэдис.

      А евреи – это «те же христиане», только куда более древняя, мудрая, трагическая раса. Христиане были первопроходцами западных земель – в буквальном смысле; евреи же стали пионерами киноиндустрии и стояли у истоков кинореволюции.

      Норма Джин спросила:

      – А мы с тобой можем стать евреями, мама?

      Глэдис хотела ответить отрицательно, потом передумала, рассмеялась и сказала:

      – Это только в том случае, если б они того захотели. Если б сочли нас достойными. Если б мы могли родиться заново.

      Глэдис, уже несколько дней твердившая, что знала мистера Тальберга – «ну, может, не близко, но всегда восхищалась его продюсерским талантом», – выглядела просто сногсшибательно. На ней было черное платье из крепа в стиле двадцатых. Платье с заниженной талией, шуршащей многослойной юбкой до середины икры и с искусно исполненным черным кружевным воротником. Еще на ней была черная шляпка-колокол с черной вуалью, которая то вздымалась, то опускалась, то вздымалась, то опускалась в унисон с теплым и учащенным ее дыханием. И перчатки на ней были новенькие – черные атласные перчатки до локтя. А на ногах – дымчатые чулки и черные кожаные туфли на высоком каблуке. Лицо под бледно-восковым слоем макияжа походило на лицо манекена, веки, брови, губы подведены так, что бросаются в глаза, – в вышедшем из моды стиле Полы Негри. Духи она выбрала резкие, сладкие, и пахли они, как подгнившие апельсины в холодильнике Глэдис, где всегда не хватало льда. А в ушах при каждом повороте головы блистали серьги –