Сила басурманская. Сергей Панарин

нормальными. Если, конечно, допустить, что у разумного каравая бывают нормальные глазки.

      Щеки большого, с футбольный мяч, Колобка зарумянились, настроение улучшилось.

      – Не-ет, – протянул хлебец. – Отыщу Ваньку с Егоркой, плюну в их бесстыжие очи – и пусть живут, сволочи вероломные.

      Глава третья,

      в коей благородство граничит с опрометчивостью, а со степей веет отнюдь не медом

      Тюрьма есть ремесло окаянное, а посему работать здесь должны люди твердыя, добрыя и веселыя.

Петр I

      – Ну, хорошо, застряли персиянцы по самые помидорцы, – сказал Иван, щурясь на утреннее солнце. Он держал за грудки пухлого ото сна Неслуха-летописца, топчась на крыльце постоялого дома, а во дворе уже суетились люди, готовящиеся к торгам. – Но что ж ты, скунс архивный, сразу не сказал, что это не байка?

      – Так я сразу… «Остановите, а то поздно будет»… – пролопотал книжник.

      Старшой все еще находился под впечатлением прошедшей ночи. Он так и не добрел до постоялого двора. По пути он столкнулся с мужиком, чье смуглое лицо несло печать нечеловеческой муки и вселенской тоски. А от самого мужика несло суррогатным спиртным.

      – Держи меня семеро! Ик! Пьяный я, ноги не держат…

      – Пить меньше надо, – неоригинально буркнул дембель.

      – Что у трезвого на уме, то у пьяного в животе, – изрек страдалец и повалился наземь.

      Храпеть он начал еще в полете.

      Емельянов-старший завернул в кабак и стал невольным свидетелем тяжелейшего горя: все как один посетители адски кручинились и даже рыдали, стуча кружками да кулаками по столам. Кое-кто рвал волосы на буйной голове, иные подавленно ревели песни о доме и брошенных семьях…

      Так Иван узнал, что каждый вечер почти все обитатели Крупного Оптовища ввергаются в страшнейшую депрессию или хотя бы в легкий сплин ностальгического толка. Правда, малое число узников этой глобальной тюрьмы-ярмарки отнюдь не горевало, а то и наоборот – радовалось. Позже Неслух пояснил Старшому: дескать, не печалятся новенькие, особо веселые нравом и слабые умом.

      Сейчас же летописец мотал куцей головенкой и стучал зубами, жилистые руки прижимали к впалой груди торбу со свитками, пером и чернильницей. Дембель выпустил жертву из рук, смущенно проговорил:

      – Извини. Наелся скорби.

      – Ладно, я с понятием, – тихо ответил книжник. – Лишь бы наш купец не сбрендил, когда ему истина откроется…

      Торгаши-Керим как раз вышел на крыльцо. Толстяк был полон сил – он готовился поторговать так, чтобы весь базар всколыхнулся: «Ай да персиянский гость!» Следом плелся походкой каторжника Абдур-ибн-Калым. Красные печальные глазенки свидетельствовали, что уж он-то все отлично осознал. Купец дождался Егора и двинулся в его компании со двора, а учетчик подошел к летописцу и Ивану.

      Неслух сказал, не дожидаясь вопроса:

      – Не сбежать. Не улететь. Выход только на погост. Я же предупреждал.

      Помощник Торгаши-Керима всхлипнул и поспешил за хозяином.

      Старшой стукнул