Забвение пахнет корицей. Кристин Хармель

такое? – поднимаю я голову, сделав вид, что не слышала их разговора.

      – Анни спрашивает, когда твоя бабушка открыла эту кондитерскую.

      – В пятьдесят втором году, – отвечаю я. Смотрю на Анни, а она на меня. – Ее родители, мне кажется, держали такую же кондитерскую во Франции.

      Кроме этого никаких других подробностей о прошлом Мами я не знаю. Она никогда не рассказывала мне о том, как жила до знакомства с дедом.

      Анни, игнорируя меня, снова отворачивается к пожилым дамам.

      – А кого-нибудь по имени Леона вы, значит, не знаете? – настаивает она.

      – Нет, – повторяет миссис Салливан. – Может, так звали подружку твоей прабабушки во Франции?

      – Здесь-то у нее никогда не было близких подруг, – замечает миссис Кунц. Потом, бросив на меня виноватый взгляд, поспешно добавляет: – Она очень милая, разумеется. Просто держалась немного особняком, вот и все.

      Я киваю и задумываюсь, а была ли в том вина Мами. Она, конечно, немногословна и замкнута, но мне почему-то не кажется, что миссис Кунц, миссис Салливан и другие жительницы городка встретили новую соседку с распростертыми объятиями. Вдруг делается ее страшно жалко.

      Я снова гляжу на часы.

      – Анни, тебе пора. А то в школу опоздаешь.

      Глаза превращаются в узкие щелочки, и в один миг прежняя Анни исчезает, теперь она снова ненавидит меня.

      – Нечего мной командовать, ты мне не начальница, – бурчит она.

      – Вообще-то, юная леди, – вмешивается миссис Кунц, стрельнув глазами в мою сторону, – мама действительно твоя начальница. Ведь она отвечает за тебя, пока тебе не исполнится восемнадцать лет.

      – Неважно, – еле слышно бормочет Анни.

      Она поднимается из-за стола и несется на кухню. И через секунду выскакивает оттуда с рюкзаком.

      – Спасибо, – на бегу благодарит она миссис Кунц и миссис Салливан. – В смысле, спасибо, что рассказали мне про прабабушку.

      Не удостоив меня взглядом, Анни распахивает дверь и, сделав шаг, оказывается на Мэйн-стрит.

      Когда я уже закрываюсь, заглядывает Гэвин, чтобы вернуть запасной комплект ключей, который я дала ему два дня назад. На нем все те же джинсы с дырой на бедре – с последней нашей встречи она лишь чуть-чуть увеличилась.

      – Трубу я вам починил, – говорит он, а я наливаю ему кофе – последняя чашка на сегодня. – Посудомоечная машина работает как новенькая.

      – Прямо не знаю, как вас благодарить. Гэвин улыбается.

      – Спорю, знаете. Все мои слабости вам ведомы. Пирог «Звезда». Штрудель с корицей. Холодный кофе. – Он заглядывает в свою чашку, картинно выгибает бровь и делает глоток.

      Я хохочу, несмотря на смущение.

      – Я прекрасно понимаю, что должна заплатить вам кое-чем посущественнее выпечки, Гэвин. Простите меня.

      Он смотрит на меня снизу вверх.

      – Мне не за что вас прощать, – улыбается он. – Вы просто недооцениваете мою любовь к вашим произведениям.

      Я бросаю на него укоризненный взгляд.

      – Серьезно, Хоуп, все отлично.