Птичьи лица. Елена Лебединская

близко.

      Реальность, словно перещёлкнув потайной рычаг, становится гуще, ощутимей. Мне хочется выпрыгнуть отсюда, как из проруби.

      Сатель глядит на разбойников с презрением.

      – Убирайтесь! – почти взвизгивает она, вскидывая упреждающую ладонь, и тут же заходится каркающим кашлем (настоящим или разыгранным я не понимаю). – Кто сделает хоть шаг к нам – испустит дух на месте!

      Разбойники переглядываются.

      – Мы больны! Больны, – продолжает Сатель. – И мы ведьмы.

      – Придумываешь на ходу? – апатично кидает Острый. Переводит взгляд на меня. – Тоже ведьма?

      Второй извлекает нож по примеру напарника.

      – Монеты, еда, драгоценности. – Повелительный тон режет слух. – Взамен мы сохраним вам жизни.

      Я со всем тщанием вникаю в их французский. Расклад печальный: у них – ножи, у нас – ничего. Как убедить разбойников, что мы бесполезны для них?

      Сатель не сдаётся:

      – Мы изгнаны из города. Мы принесли в Марсель смерти!

      Я в недоумении пялюсь на Сатель. Она серьёзно? Собирается прогнать грабителей высокопарными фразочками, в которые не поверит ни один Станиславский?

      – Почему же вас не сожгли? – Кажется, разбойники принимают её игру.

      – Подойди ко мне – и узнаешь. – Оскал Сатель страшен.

      Во взглядах разбойников сквозит явное нежелание связываться с разъярённой девицей, но в их руках – ножи, и металл диктует. Отступить сейчас, значит, ретироваться с позором.

      – У нас ничего нет! – пытаюсь я образумить всю троицу: и разбойников, и Сатель. При чём тут ведьмы и их болезни, когда по факту с нас нечего взять?!

      – Тогда мы возьмём ваши жизни, – заключает Острый.

      – Но лишь на десерт, – похабно лыбится расторопный.

      Похоже, я сделала только хуже.

      Сатель, будто ополоумев, делает выпад к разбойникам.

      Я вскрикиваю, закрываясь руками.

      Осознаю последний миг перед тем, как Сатель напорется на лезвие. Под сомкнутыми веками застывает кадр со взметнувшимся шлейфом её чёрных волос, похожих на крылья, и тонких рук, вскинутых к разбойнику. Если бы не заусеницы на обгрызенных пальцах, кисти Сатель могли бы показаться выпущенными лапами птицы со скрюченными когтями.

      Я замираю и уже в следующее мгновение слышу вопль.

      – А-а-а-а!!

      Вопит не Сатель.

      Распахиваю глаза и не могу поверить: пальцы разбойника, замахнувшегося на Сатель, дрожат над собственным окровавленным лицом. От виска к щеке – три кровоточащие борозды. Нож валяется на земле.

      Пятки второго отстреливают из-под платья вверх по тропе. Еловые лапы бьют разбойника по тощим бокам. Он оборачивается, убеждаясь, что Сатель не бежит за ним. Сатель не бежит, нет, – она мчит на крыльях, как вихрь, как чёрная птица-призрак.

      Трясу головой, не в состоянии осознать видение.

      Нет же, Сатель не может быть птицей! Это потемнение сознания. Разыгравшееся от страха и голода воображение. Сатель здесь, рядом. Хватаю, не глядя, руку Сатель. Вот она, со мной, – не сон, не