Алмазный фонд Политбюро. Юрий Гайдук

пообещать не могут.

      – Когда это случилось? Я имею в виду засветло или уже ближе к ночи?

      Ванда задумалась и неуверенно произнесла:

      – Точного времени я сказать не могу, но, пожалуй, когда уже смеркаться стало, он как раз к этому времени обещал вернуться.

      «Выходит, еще засветло», – сам для себя уточнил Самарин, и это уточнение тоже наводило на определенные размышления.

      – А что в милиции сказали насчет этого?

      – Да ничего. Просто поставили перед фактом – и всё. Да еще сказали, чтобы труп забрала. – Она передернула плечиками, словно ее бил озноб, и негромко попросила: – Давай закончим об этом, тяжело и больно вспоминать. Да и какой смысл ворошить то, чего уже не вернешь?

      Смысл восстановить малейшие нюансы убийства Менделя был, по крайней мере это необходимо было Самарину, однако он и сам чувствовал, насколько тяжело вспоминать об этом хозяйке дома, и согласно кивнул головой.

      – Да, пожалуй, хватит об этом. Покажи-ка лучше свои рисунки. Говорят, ничто так не развеивает грустные мысли, как возможность побывать на вернисаже. Кстати, ты уже выставлялась?

      – Только в Варшаве, да и то это была довольно скромная выставка, всего лишь тридцать картин.

      – Ничего себе, «скромная», – хмыкнул Самарин, поднимаясь со стула. – В свое время я знавал художников, и, в общем-то, неплохих, которые ни о чем подобном даже мечтать не могли.

      – И что, – моментально сориентировалась Ванда, – эти твои друзья-художники эмигрировали?

      – Эмигрировали, – вынужден был признать Самарин, – еще в семнадцатом году.

      – А ты… – спросила Ванда, – ты почему остался?

      «Почему остался?».

      Этот вопрос он и сам задавал себе и до сих пор не мог найти честного, объясняющего ответа. Однако надо было что-то отвечать, и он сказал, положив ладонь на сердце:

      – Не знаю.

      – Такого не может быть, каждому поступку есть свое объяснение. Почему?

      – Повторяю тебе, не знаю, и еще раз – не знаю. Но если ты настаиваешь… видимо потому, что не могу представить себя вне России.

      Ванда с удивлением уставилась на Самарина.

      – Что? – насторожился он. – Я что-то не то сказал?

      – Отчего же «не то»? Всё «то», – вздохнула она, – по крайней мере честно.

      – А почему вздыхаешь?

      Ванда долго, очень долго молчала, потом поднялась со стула, подошла к Самарину и, положив ему руки на плечи, поцеловала.

      От нее пахло коньяком.

      Не ожидавший ничего подобного, Самарин даже растерялся в первую секунду. В голову вновь бросилась жаркая кровь, и он почти выдавил из себя:

      – Ты… ты это серьезно?

      – А ты что, слепой?

      Не в силах сопротивляться более захлестнувшим его чувствам, он прижал Ванду к себе.

      – Так почему же вздыхаешь, как на похоронах?

      – Да потому, что я, кажется, встретила человека, с которым хотела бы уехать во Францию, и уже размечталась об этом, а ты…

      Она прижалась к нему всем телом и вдруг зачастила, глотая окончания слов:

      – Но хоть здесь, в России, мы сможем быть вместе?

      – Я