Горожане. Рассказы, заметки, миниатюры. Олег Аникиенко

при этом получаются разными. И когда тарелка приближается к «салагам», на ней остаются лишь крохи. И чем дольше служит солдат, тем ближе он двигается от нищего края стола к купеческому…

      – В среднем, однако, – Трапузин поднимает жирный палец – получается то же. Что не доел на первом годе, догоняешь на втором. Закон тайги!

      – Все зависит от нас, – мрачнел я. – Все будем «дедами».

      – В принципе, можно, – снисходительно вещал Трапузин. – Забыть недоеденное, недокуренное… Этакая революция…

      Мы размечтались. Всего месяц отделял нас от срока «посвящения в деды». Неужели станем такими, как все? Будем избивать, унижать других? Нет, мы начнем новую жизнь! Служить по совести, помогать «молодым»… А за нами пойдут другие. И подсчитывая масло, съеденное дивизионом за два года, кто-нибудь скажет: «Мы съели три тонны. И всем досталось поровну. И радостей, и невзгод…»

      …Жаль, – не получилась революция… И, хотя наш призыв не злобствовал, мы понимали – это временно. А Трапузин? Видно, посвящение в деды ослабило его волю. За полгода до окончания службы он подделал документы и был переведен в хоззвод.

      О, то было скопище отморозков! Мерзавцы служить не хотели и всячески мешали другим. Метлов, Кулаков, Шмургалов! – помню вас до сих пор. И – по прежнему, ненавижу.

      Попав на работу трудней, Трапузин разительно изменился. Из сытого хомяка секретки стал злобнейшим «дедом» дивизиона. И видно, те наши разговоры о совести вызывали в нем особую ярость. Я избегал с ним встречаться. А он все искал, преследовал меня, словно виновника его неудачи. И никто, кроме нас двоих, не знал, что стоит между двумя «дедами», – кусок масла или нечто большее.

      Иногда, вспоминая армию, думаю о тех ребятах, кто достойно вынес испытание солдатской жизнью. Но были и другие. Вспоминаю Трапузина, других жлобов… Кто виноват во всем? Офицеры, поддерживающие диктат насилия в армии? Или та мать, твердящая сыну: «Не пропусти своего! Дави слабых! Выкручивайся… Иначе – сомнут… отнимут…»

      Не умеем мы жить вместе. Ни в казарме, ни в собственной стране. Ищем, где бы выгадать, где трудиться поменьше, а урвать – больше. И еще – стрелять, насиловать, или просто – кривляться или врать по телеку. Эх, человеки…

      Где-то на Земле

      Зимой он заходил в эту пельменную согреться и, не глядя на окружающих, суровый, отчужденный, сушил вырванные ветром слезы. Неулыбчивый гость стоял у стойки и смотрел на дорогу, по которой пробегали мимо прохожие. Головы их были опущены, лица укрыты воротником. Сероватые тени показывались из тумана и вновь растворялись в морозной дымке.

      Отсюда начиналась окраина с ее приметами новостроек: ямами, рытвинами, грудами мерзлой земли. Дорога у стройки завалена досками, обрезками труб. Из прикрытой щитом канализации вырывается пар.

      Дальше – уходящий в сумрак пустырь. Летом здесь сажали картошку, а сейчас ветер сгибает выступающие из снега сухие стебли.