Виноватый с вином. Soverry

так и нечего еще и ее тянуть за собой.

      И избавиться от этого ощущения не получается, даже несмотря на то, что он выпивает весь кувшин, потом еще один и один.

      Ощущение настолько густое, вязкое и стойкое, что прикипает к нему второй кожей и вжирается в саму суть сознания. Затягивает все глубже и глубже, и это пугает. Он льет в себя вино, льет больше и больше до тех пор, пока не перестает вообще слушать и слышать то, что происходит вокруг. Пока в памяти не образуются провалы.

      Но даже тогда это чувство никуда не исчезает.

      Чьи-то холодные ладони касаются щек, владелицу глаз он точно знает, но никак не получается сформировать звуки ее имени у себя в голове.

      – Тут все такое фальшивое, – говорит он ей.

      Она кивает понимающе. Помогает ему сесть и спиной прислониться к какой-то колонне.

      – Фальшивое, отвратительное и… – Он икает, потом задерживает дыхание и продолжает. – И пустое. Тут никому нет ни до кого дела.

      Она, кажется, снова кивает, соглашается с ним, но разобрать ее слова не получается.

      А дальше – он уже не помнит.

      Дальше – следующее утро, больше похожее на день. Дальше тупое осознание, что можно провести недели, месяцы и годы на Олимпе, лишь бы Зевс был им доволен, но сам доволен он вряд ли будет. Ему нужно избавиться от этого резкого и едкого чувства. Ему нужно его выкинуть или зарыть куда-нибудь.

      И отчего-то кажется, что сделать это получится исключительно среди смертных.

      Дионис ждет несколько месяцев. В итоге дожидается лишь того, что это ощущение душит, вцепляется когтями ему в глотку и становится невыносимым.

      – Мне нужно уйти отсюда, – сообщает он Дите, когда она крутится перед зеркалом с жемчужными серьгами разных размеров в руках.

      Она оборачивается, смотрит на него долго и подозрительно. Он не дожидается разрешения войти; сам проходит, сам садится на край ее кровати, а потом и вовсе ложится, подперев голову рукой.

      – Ты же меня понимаешь, – произносит чуть тише. – Здесь все совершенно одинаково. Удушливо.

      И кажется, быть может, просто кажется, но она улыбается как-то грустно, когда откладывает серьги в сторону, пальцами касается нитей мелкого жемчуга на шее и ничего не говорит.

      – Мне нужно уйти, даже если отец будет недоволен.

      Она смотрит на него через отражение в зеркале.

      – Ты всегда уходишь, – и это звучит не как упрек. Это скорее банальная констатация факта. – Иногда я не понимаю, зачем нужно было приводить тебя на Олимп, если тебя всегда тянет обратно.

      Дионис не знает, что на это ответить. Не находит нужных слов; хотя мысленно с ней соглашается. Дита не обещает его прикрыть, не предлагает ему какое-то оправдание на случай, если его исчезновение – судя по всему, снова продолжительное, – обнаружится.

      Он лишь целует ее в щеку на прощание.

      – Расскажи мне потом, что же такого найдешь там.

      И это единственная ее просьба.

      – Обязательно, – обещает он.

      Дита