Совесть. Валерий Есенков

бы властно прикрикнуть да вложить в подорожную мятый билет казначейства, чудо бы тотчас свершилось: эта тенб человека, облаченная в форменный черный мундир, вымещавшая на проезжающих низость души, примчалась бы тотчас, изогнувщись в дугу, забежала бы гнусавеньким голосишком вперед и в мгновении ока выдала бы самую лучшую, даже генеральскую тройку.

      Но он не крикнул, не вложил в подорожную проклятый Богом казначейский билет.

      Как ни далеко ему оставалось влачиться до совершенства, он в самом деле был Гоголь.

      Лет двадцать назад, беззаботным зеленым юнцом, когда истинный Гоголь в нем только высовывал нос, он отмочил бы забавную штуку, разыгравши заправского, внушительной внешности генерала, Наполеона, генералиссимуса, единственно для удобства пути позволявшего себе облачиться в обыкновенного свойства сюртук, наслаждаясь комедией, помирая со смеха, и выхватил бы запряжку прямо из под самого носа какого-нибудь надутого чванством правителя департамента, города, а хоть и бы даже министра.

      Давно уж он сделался Гоголь и не позволял себе таких штук. Что за штуки! И без того понабралось пороков, которые смолистой своей паутиной поопутали его вдохновенье. К чему прибавлять к ним еще один прежний, давно изжитый порок? И без того в самом разгаре оставил свой труд и кинулся бог весть куда. А он жить не умел без труда. Вседневная праздность терзала его. Он самому себе представлялся наипоследним байбаком, проваландавшим жизнь без следа. Гаже этого какой же еще на свете порок?

      Смиренно отказавшись от самовара, примостившись к столу, он извлек из портфеля тетрадь, раскрыл ее и вздумал читать:

      «С тех пор не заезжал к нему никто. Уединение полное водворилось в доме. Хозяин залез в халат безвыходно, предавши тело бездействию, а мысль – обдумыванью большого сочинения о России. Как обдумывалось это сочинение, читатель уже видел. День приходил и уходил однообразный и бесцветный. Нельзя сказать, однако же…»

      Он и не продолжал. По крайней мере, первая половина всего рассуждения явилась тут лишней, надобно было вычеркивать да вычеркивать, менять да менять.

      Так и сделалось.

      Извлекши карандаш из портфеля, он вычеркнул все излишнее вон, не жалея, даже с удовольствием каким-то злорадным и получил:

      «С тех пор не заезжал к нему никто. Он этому был рад и предался обдумыванью большого сочинения о России. Как обдумывалось это сочинение, читатель уже видел. Установился странный, беспорядочный порядок…»

      Тут явилась настоятельная потребность еще раз взглянуть, как там ранее представлялось обдумыванье этого необыкновенного сочинения. Он перекинул страницы назад, поискал и нашел:

      «За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно и действительно. Оно состояло в обдумывании сочинения, которое уже издавна и постоянно обдумывалось. Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек – с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем,