Совесть. Валерий Есенков

раскаянья, посильнее стыда. Свою слабость он презирал. Он ненавидел ее.

      Это презрение, эту ненависть Николай Васильевич тотчас обратил на себя и тяжелым нахмуренным взглядом оглядел застывший в молчании стол, перед которым неподвижно стоял, не помня уже, для чего подошел, смутно припоминая, что должен был что-то сделать на нем.

      Странное дело, на столе как попало были навалены книги, точно их раскрыла и разбросала какая-то бесовская сила. Он смутно припоминал, что еще утром видел их сложенными в аккуратную кучу. Когда ж он читал, когда призывал эти книги на помощь, надеясь с помощью верных друзей собрать воедино себя? Казалось, очень давно, возможно, вчера, возможно, всего час, даже меньше, назад. Что за притча, что за мираж!

      Однако уже никакие книги не помогали ему. Он в сердцах швырял их на стол, точно во всех его бедах виноваты были только они, раздраженный, рассерженный, несправедливый и к ним.

      Попрекнув себя этой несправедливостью, Николай Васильевич склонился над оскорбительным беспорядком, какой не завести никому, как ни исхитряйся и хлопочи: одни тома с возмущением горбатились вверх корешками, сиротливо вздымались несколько даже примятые страницы других, третьи бесформенной грудой громоздились одна на другой, так что невозможно было понять, как это человек мог с такой злостью швырять эти хранилища мыслей, веры, надежд, как осмелился не передвинуть потом, не сложить аккуратно, с благоговейным почтением, как только и должно обращаться к этим сокровищам, а так и оставить унизительный ералаш.

      Его занимали, должно быть, странные мысли, если он, столько раз проследовав мимо стола, так и не приметил кощунства, и он вздумал припомнить, что же это были за мысли, однако ж припомнить так только, слегка, не вдаваясь в подробности, чтобы вновь не запутаться в них.

      Для чего же в таком случае было припоминать? А для того, нашлось в тот же миг, чтобы привести свою душу в порядок и в новой досаде не бросаться на книги: нехорошо, он и без того виноват перед ними.

      Николай Васильевич принялся восстанавливать в памяти каждый клочок этого беспокойного утра и увидел себя у окна, увидел бредущим из комнаты в комнату и представил с особенной остротой, как было скверно ему перед ликом Спасителя, когда он старался молиться, а молитва не давалась ему, однако тогдашние мысли никак не выплывали наружу, лишь по-нищенски слабо мерещилось что-то, чего различить он не мог: то представлялось, что он вспоминал нечто римское, то почти прояснялось, что размышлял о чем-то родном, но лишь брезжило припоминаться то родное, то римское, как вновь пропадало все без следа.

      Он поневоле дивился, неужто в такой решительный день, когда все его будущее должно разрешиться, он с такими ничтожными вздорами проваландался целое утро?

      Трудно было в это поверить, однако ж он давно уловил, что наша память не терпит над собой насилия, а вдруг и сама поднимает именно то из своих неведомых недр, что нам нужно, повинуясь одним своим таинственным незримым законам, стало быть, припомнится все, дай только срок, когда что-то неслышно