При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

елей), нарочито бедно, потребно усилие, дабы, преодолев клокотание центральных строк, ощутить его рифмой, прорваться к затаенной и приглушенной гармонии. Тютчев знает, чем может и должна быть поэзия, но пишет иначе.

      Да и пишет ли? Многажды отмеченная фрагментарность тютчевской лирики, почти всегдашняя приуроченность стиха к случаю (известному или неизвестному, но «как бы присутствующему», угадываемому), предельная откровенность (иные тютчевские признания читать просто страшно), «недопустимая» небрежность (та же «небесная» поэзия «с небес слетает к нам» – у кого еще возможна такая отчаянная тавтология, впрочем, почти неощутимая благодаря тончайшей звукописи?), демонстративное нежелание светского острослова и изобретателя грандиозных геополитических конструкций числиться по стихотворческому цеху, равнодушие к тому виду, в котором стихи все же досягнут читателя, – все это заставляет увидеть в тютчевских шедеврах случайные проекции его нескончаемой внутренней речи.

      В наш век стихи живут два-три мгновенья,

      Родились утром, к вечеру умрут…

      О чем же хлопотать? Рука забвенья

      Как раз свершит свой корректурный труд.

      Поэзия – это миг. Вспышка зарницы. Начало грозы. Глас жаворонка, прекрасного гостя утра в поздний мертвый час мглистого и ненастного вечера, потрясающий душу, «как безумья смех ужасный».

      И сквозь опущенных ресниц

      Угрюмый тусклый огнь желанья.

      Какой тут примирительный елей? За мгновение ослепительного счастья, за вдруг достигнутую полноту бытия (или небытия – «Дай вкусить уничтоженья, / С миром дремлющим смешай!») неизбежно последует жестокая расплата. Тоска по небесной отчизне (ее относительной заменой нередко оказывается благословенный итальянский юг, противопоставленный холодному северу, где даже деревья видятся лихорадочными грезами, дурным и обманным наваждением) никогда не может разрешиться. Уже в раннем «Проблеске», где стенание Эоловой арфы оборачивается печалью низверженной на землю ангельской лиры, за мнимо освобождающим взлетом следует катастрофическое падение:

      Как верим верою живою,

      Как сердцу радостно, светло!

      Как бы эфирною струею

      По жилам небо протекло!

      Нет, не зря вылезло вечное тревожно оговорочное тютчевское «как бы». Сравнение не тождество. Небо осталось небом и не вошло в бренную плоть.

      Но, ах! не нам его судили;

      Мы в небе скоро устаем, —

      И не дано ничтожной пыли

      Дышать божественным огнем.

      Едва усилием минутным

      Прервем на час волшебный сон

      И взором трепетным и смутным,

      Привстав, окинем небосклон, —

      И отягченною главою,

      Одним лучом ослеплены,

      Вновь упадаем не к покою,

      Но в утомительные сны.

      Здесь нет не только покоя, но и реальности как таковой: либо «волшебный сон», либо «утомительные сны».

      Как дымный столп светлеет в вышине! —

      Как тень внизу скользит,