Русский Париж. Елена Крюкова

ползли по изрытым, изморщенным щекам, капали на безупречно белый воротник парадной сорочки. – В изгнанье доживаете дни свои! В изгнанье – плачете и молитесь! Молитесь за землю нашу. За безвинно убитую родню. За погубленную семью царя нашего последнего. За… – Передохнул, вздохнул прерывисто. – За людей наших русских, за казаков и солдат, за крестьян и офицеров! За священников и монахов! За аристократов… и простолюдинов, ибо все они – есть наша Россия!

      Молчанье за огромным столом. Молчит каре. Наклонены старые седые головы.

      Слезы в салаты, в окрошку стекают.

      Людская окрошка. Кровавый винегрет. Крошево мира, месиво судеб.

      Вон куда тост повернул!

      – Вы, старики мои… – обвел глазами гостей. Рюмка дрожала в руке. – Есть в Париже один человек. Есть – один дом! Где вы всегда – накормлены, напоены, ласковым словом согреты! Где вы тут же в России, едва переступили порог! И дом этот – дом…

      Оглянулся на певца. Тот сидел напрягшись, будто ждал выхода за кулисами – перед темной пастью партера, перед грохочущим зала прибоем.

      – Прохора Иваныча Шевардина!

      И взорвался стол! Загудела пирушка! В восторге вставали, стулья роняя. Пили до дна, что налито в бокалах: водку, коньяк, бургундское. Закричало «браво!» гостевое каре, хоть не пел тут Шевардин, а ел и пил лишь!

      И встал бычье огромный, крупноголовый Шевардин. Ему в рюмку – водки плеснули.

      Встал, и актриса Дина Кирова, кудрявую головку задрав, в страхе подумала: Господи, как исхудал-то, сердешный…

      – Алаверды!

      Рюмку поднял. Ртутно, ледяно блеснула смирновская водка в граненом хрустале.

      – Благодарствую, светлейший князь Владимир Кириллович. – Старался голосом не дрожать, ровно стоять. – На добром слове спасибо. Спаси Бог! – крикнул. – Спаси Бог нас всех! Спаси Бог великую, многострадальную царскую семью в изгнании!

      Горящими, чуть выпученными, светло-ледяными, властными глазами охватил всех за столом, все живые души.

      Не мертвые души. Души живые.

      – Спаси Бог Россию!

      Раскатился голос на всю гостиную. Сотряс своды дома. Еще немного – и треснули, рухнули бы стены. «Труба Иерихонская, прости Господи, Самсон! Давид-богатырь! Илья Муромец…» – думал радостно, испуганно Александр Культин, быстро и жадно водку свою выпивая. Маленький писатель; маленький человечек. Никто и никогда его жалкие парижские рассказики не прочтет; а великого Шевардина слушают все!

      – И ныне, и присно. И во веки веков, ами-и-и-инь!

      Все с мест повскакали. Княгиня Маргарита Федоровна, превозмогая боль в суставах, поднялась со стула с резной спинкой. Марфинька держала в руке бокал, не сводила глаз с отца. Князь Федор Касаткин-Ростовский воскликнул тихо и робко, его вскрик потонул в общем шуме:

      – Многая лета тебе, Прохор!

      Нет! Услыхали! Подхватили, запели. Над богато накрытым столом понеслась церковная, православная песня, древнее русское песнопенье, вечная слава:

      – Многая ле-е-ета! Мно-о-о-огая