Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать. Николас Монтемарано

я, – ничто не могло удержать ее от того, чтобы вываляться в грязи, – я свистом подзываю собаку к себе, но она только скулит. Ей не хочется ни бежать ко мне, ни разочаровывать меня. – И ведь было такое время, когда я ни за что не хотел давать ей испачкаться.

      – Она же собака – ей положено пачкаться.

      – Моя жена именно так и говорила.

      – Что ж, она была права.

      – Она вообще во многом была права. – Я стряхиваю грязь с ботинок, затем на цыпочках иду дальше в ледяную кашу. – Я был гораздо более суетливым.

      – Это заметно.

      – Мне не нравится, когда вещи портятся.

      – Но ведь это же рабочие ботинки, – возражает она. – Они так и напрашиваются, чтобы их уделали. Для того и существуют. Вы же не хотите отказать им в этом, не правда ли?

      Я топаю по жидкой грязи, забрызгивая свои брюки и борта ее машины.

      – Так-то лучше, – одобрительно замечает она.

      Я свистом подзываю Ральф, велю ей подойти ко мне. Она скулит. Я наклоняюсь и хлопаю себя по коленям.

      – Ну, давай, – говорю я, и на этот раз мне будет грустно, если она не подойдет. – Где твой мальчик? Где же твой мальчик, Ральф?

      Она подползает ближе к подножке, смотрит вниз, на топь, которая раскинулась под ней.

      А потом я говорю это.

      – Где твоя девочка? Ну, давай, Ральф. Где твоя девочка?

      Ее взгляд меняется; она выскакивает из фургона и принимается бегать кругами, потом взад-вперед от одной обочины к другой.

      – Все в порядке, – говорю я ей. – Прости. Все хорошо. Иди сюда.

      Она подбегает ко мне, и я глажу ее; она валится на брюхо, шлепает лапами по грязи. Я зачерпываю глинисто-ледяную жижу и вываливаю горсть ей на спину; она шарахается прочь, потом возвращается.

      – Мне не следовало этого говорить, – говорю я. – Это было жестоко.

      – Она уже забыла.

      – Может быть, «девочка» – это теперь для нее просто слово. Я иногда произношу его, просто чтобы убедиться, что она по-прежнему на него реагирует.

      – В данный момент она кажется вполне счастливой.

      – Грязь, – провозглашаю я, – вот секрет счастья.

      Сэм подбирает комок глины и натирает им свой нос, потом мажет мой. Мне инстинктивно хочется стереть грязь, но я этого не делаю.

      Меня так и подмывает сказать: «Она бы именно это и сделала». Собственно, именно это ты и сделала в наш медовый месяц, и я стер грязь, и тогда ты снова измазала ею мое лицо, я снова ее стер, а ты продолжала пачкать глиной мое лицо, волосы, одежду, пока я не сдался и не позволил обмазать себя с ног до головы.

      – Залезайте в машину, я подтолкну, – предлагаю я ей.

      Колеса разбрызгивают грязь по моей одежде, по лицу. Ральф лает в ответ на рев мотора, охотится за летящими брызгами так же, как охотится за снежинками и разбивающимися о берег волнами – за всеми вещами, которые исчезают, как только она их поймает. Машина не шелохнется; кажется, что она не сдвинется никогда.

      – Ладно, – говорю я, – видимо, вам придется какое-то время пробыть на Винъярде.

      – Я не против, – говорит она. – Если только отыщу Олд-Фарм-роуд.

      Ральф валяется