Пароход Бабелон. Афанасий Мамедов

в неожиданном поведении поляка.

      Оптика сквозь белесую завесу рассказала ему, что неприятель, сидевший на полоске первых солнечных лучей, был дальше, чем они думали, и было их меньше, чем можно было предположить по интенсивности недавнего огня.

      – Что видно, комиссар? – Кондратенко, невозмутимый, в привычном боевом кураже, с незримым нимбом вокруг лихо посаженой на затылок кубанки, пританцовывал на своем фыркающем темно-гнедом жеребце.

      – Поляк пишет, чтобы мы за чужой славой не гнались.

      – Грязно живет твой поляк, потому и пишет грязно. А ты, чернявый, не верь ему, не верь! Он звона славы не знает! – позлорадствовал орлиноглазый эскадронный. – Ты поляку, читай, подол уже задирать лез. А они вона куда забрались, наседки-то твои беложопые. Или испужались, или волынят, или какую стратэгию имеют супротив нас.

      – Надо бы разъезд наладить.

      – Было дело, сказывали яйца курице сказку.

      И через несколько минут поднятый в еще одну разведку отряд уносился карьером, обходя поляков.

      Эскадрон вернулся к реке.

      Вскоре под запах печеной картошки Кондратенко был предъявлен рассветный ущерб.

      – Ох и треплет нас халлерчик, ох и треплет! – вскипел эскадронный, перебрасывая дымящуюся черную картофелину из руки в руку.

      – И как мы их только не заметили? – Комиссар не сводил взгляда с неглубокой ямы, в которую поверх убитых своих и пленных поляков укладывали мягкое, переломанное до последней косточки тело поторопившегося взводного, с болтающейся без опоры распатланной головой.

      Глядя на запрокинутую голову эскадронного любимца, на его подкрученные усы, комиссар тихо усомнился в том, что принадлежность к партии большевиков есть источник всех благ, нечто бесконечно длящееся, вечное.

      Эскадронный забросил недоеденную картофелину далеко в речку и возопил хриплоголосую песнь крови.

      – А ты почто, Андрюшка, иного положения не нашел, как в этой речушке мудозвонной покалечиться, дал увести себя от дел прямых революции! – Но песнь эскадронного внезапно оборвалась: под ногою застывшего на краю вырытой могилы красноармейца поплыла земля, и тот, черпая воздух руками, сверзился к почившим.

      Кондратенко пережил конфуз, играя желваками, после чего продолжил, но уже без прежнего воодушевления:

      – Прощай, кроткая душа, братец Семеныч, кум мой своеручный, сокровник мой, прощайте, други ратные, не сумлевайтеся, дело мы ваше не загубим и гада вскорости в хребтине перешибем.

      – И как только мы их проспали? – никак не мог успокоиться комиссар, отъезжая от засыпанной общей могилы.

      – Да коли б проспали! Сам-то какой крепостью эскадрон в ночи укреплял?

      Ефимыч распрямился, заскрипел кожанкой:

      – Неожиданный поляк встретился.

      – Ага… Нашим оружием бьет. Резьбу хитрую предлагает…

      Он достал из-под бурки расшитый кисет, примирительно угостил комиссара табачком.

      Вернулся разъезд, принес известие, что конные поляки оберегают