Пароход Бабелон. Афанасий Мамедов

обита красноватой медью.

      Ему показалось, за нею что-то до боли знакомое разбросано, что-то, что оставил он, не задумываясь, в четырех углах прежней своей жизни, а теперь вот оно – разбросано на сотнях страниц неразрезанной книги, название которой пока неведомо ему, книги, которую он найдет позже и, возможно, прочтет позже, когда все кончится и снова начнется.

      Он решил: первое, что увидит за дверью, и будет ключом ко всему дальнейшему, если не всей его жизни, то, по крайней мере, важной ее части.

      «Не отсюда она, эта дверь. Верно, пересадили ее рукастые люди».

      Комиссар толкнул дверь и, когда та простонала, вошел, пригибаясь.

      Первое, что увидел он, была обычная деревенская муха, совершавшая обычный для этих четырех стен облет.

      Он мог бы ее рукой поймать, а мог и пристрелить по-александр-пушкински. Но Ефимыч отказался и от первого, и от второго развлечения, стоило ему взглянуть на девку, отжимавшую в ведре тряпку.

      – А ну, ноги!.. – приказала она, и подол задранной юбки слетел вниз.

      – Ноги – это у тебя. У меня какие ноги, одни задние, да и те об отдыхе мечтают.

      – Я на твой жалостливый мед не падкая, – и бросила тряпку, будто черту разделительную провела.

      – Анька?

      – А што?

      – Так ищут тебя…

      – И пущай… ищет. Пердовый мужичишка… Павлинье перо. Поперек дыхания мне. Сказывают люди, будто душу продал Соломонке в «Жидовском курене», а после на Кавказы утек с колдуном каким-то.

      – Ох, и хороша ж ты!

      – Когда мужик голодный, ему всяка баба хороша, в особенности девка.

      – Так ты что, девка, что ли?

      – С одною стороны, вроде как девка еще, с другою – баба опытная…

      – Не сбитая, значит…

      – Хранюсь для любови на всю жизнь.

      – В наше время твой сургуч разве кто оценит? – Ефимович аккуратно обошел ведро, огляделся по сторонам, втянул ноздрями запах сырых половых досок, стираного белья и керосина.

      – Авось повезет… опять же радость человеку.

      – Ну, коли так, глаз разжигать не стану. – Он достал из кобуры «маузер», предварительно зажав ее под мышкой прострелянной руки, и затем аккуратно положил пистолет на черный лоснящийся стол с масляным разводом посередине.

      – Так ты ж, видать, жидок, тебе жидовочку небось подавай.

      – Откуда знать тебе, чем грежу я.

      «И как только этот пестрый мир так быстро определяет, кто я? Какой краски во мне недостает? И если я попрошу ее у мира, не сделаюсь ли должником на всю жизнь? Не буду ли у него на побегушках?»

      Он одной рукой освободился от портупеи и положил ее на стол, рядом с пистолетом.

      «Вон Гришка-телефонист, что табаком приторговывает, ему все равно, еврей он или нет, и всем, похоже, на его палитру наплевать. Но Гришка – другое дело, Гришка – собиратель голосов, и только после – потомок Авраама и Иакова».

      Все то время, что комиссар задавался этим с детства волновавшим его вопросом, Нюра не сводила с него глаз. А он словно не замечал