Хроника барона фон Дитца. Андрей Воронов-Оренбургский

всё понимаю, Отто…ты везде к нас первый, всё знаешь, деньги куры не клюют… Но я тоже не нищий. Дай и другим порулить?…

      – Зэр гуд. Как скажешь. Но сегодня плачу я. По рукам? На, держи свою рюмку, герой.

      Они выпили. И Герман, тепло засырев глазами, не удержался:

      – Ерунда собачья. Почему было не взять двоих?

      – Это банально, Шнитке! Чересчур банально. Не тот кураж…Когда много баб…пропадает чувство орденского братства, не так ли? Впрочем, изволь…Одно твоё слово…

      – Убедил. Да потом-то что, Христа ради?

      – А потом мужчины среди нас устроят даме просторный тур котильона…А затем голые, как демоны преисподней, мы поскачем с этой дьяволицей на стульях вокруг столов и ещё сто раз выпьем за грядущие победы любимого Рейха. Жаль, что в этом вертепе запрещено стрелять в потолок.

      – Да…не как в « Серебряном ружье» …Душу не отведёшь.

      – Другой уровень. Но мы, один чёрт, « отстреляемся» , Шнитке. Держи своё оружие наготове. Ха-ха-а-ха!

      Бодрый мужской хохот сменился набрякшей тишиной ожидания.

      – Дьявол. Почему так долго? – возмутился Герман. – А местечко, надо сказать, жутковатое, мм, Отто? Хоть режь, хоть стреляй, чёрта-с-два услышат…Прямо как в нашей школьной часовне, где я учился…

      – Или в подвалах гестапо… – снова улыбнулся волчьей улыбкой фон Дитц. – Брось, Герман. « Святое место» , – как шлюха сказала епископу…Ха-хаа! Слушай, а не пора ли нам вскрыть бутылку крюга? – Отто посмотрел на ведёрко с шампанским.

      – Я предпочитаю брют.

      – Он « предпочитает» …А что же молчал? Раньше надо было озвучивать.

      Туго хлопнула пробка.

      – Ещё бокал для храбрости…А, дружище? Или, ты её уже и нак набрался выше бровей…Эй, Шнитке, очнись. Alpaka!

      * * *

      Герман отключился, будто провалился в чёрную бездну. Но, верно подмечено. У пьяного сон крепок, но краток.

      …Открыв глаза, он обнаружил, что в голове у него заметно прояснилось. По-первости он не сообразил, где находится, потом узрел свечи, винный бархат и картины. Картины…которые прежде не заметил. Он уставился на них – это было нечто!

      Руки и отверстия; пышные груди и бёдра; открытые рты; раздвинутые ягодицы; женщины распахнутые, нежно розовые, точно спелые плоды…

      Герман на миг потерял дар речи. « Вот чёрт! Надо же…» – руки его прижались к собственному паху, а он не мог оторвать прозревших глаз от больших блудных бёдер, от того тайного узилища, которое казалось, подмигивало ему, как греховный глаз. На мгновение комната показалась ему багровей, точно преисподняя. Оплывшие свечи пылали, мятежные тени метались по красным стенам, слова и образы прокатывались по его сознанию, как валы чёрного прилива: исповедальня, пастор Фрейк, его чистая и прекрасная невеста Берта, набожные родители…

      – « Берта-а!» Он, проклиная себя, встал.

      – Отто, я не останусь. Прости.

      Он сделал шаг, но его внезапно крепко качнуло – повело так, что он снова упал на подушки тахты. Рука фон Дитца стальным обручем сдавила его плечи.

      – Зэр гуд. Но не сейчас. Смотри, жених!

      Магда