Сашка. Сергей Николаевич Галикин

, пацан?! Та тебя ж… Винтовка со штыком тебя на голову выше!

      Однако, уже через месяц, едва он устроился на работу в паровозном депо, сами уже повестку и прислали.

      И тот же военком, почерневший от недосыпа, с суровой усмешкой пробурчал:

      –Черт с тобой! Дело ж там, на фронте, не в росте. А в сноровке. Иди, воюй, боец!

      В учебной роте старшина, распекая последними словами тех, кто присылает таких недомерков, с трудом раздобыл для него сапоги тридцать восьмого размера:

      –Да ить!.. Для пионеров же кирзачи пока не шьют! А для бойца Красной Армии… Ну не предусмотрен твой… Полу-детский размер!

      Когда же попал он в стрелковую роту уже на передовой, тутошний старшина, мужик бывалый, основательный, лет сорока с гаком, окинул его любопытным и оценивающим крестьянским взглядом и сказал сердито:

      –Ты че, прям с пятого класса? Ты… Че делать-то умеешь?

      Сашка виновато потупил голову и уже хотел было смолчать, да вдруг само собой с языка соскочило:

      –На гармошке играю… В-вот. На баяне то ж… Могу. Врезать!!

      Бойцы тут же и рты поразинули, а старшина, тут же подобрев лицом, пригладил свои пышные буденновские усищи и просветлел:

      –Вр-р-резать?! По-нашему? От и добре! Будем мы теперя с музыкой войну эту ломать. А н-струмент я, брат, тебе раздобуду!

      И ведь раздобыл!

      Принес родную, почти новехонькую, по-мирному расписанную ляпатыми цветами «саратовку»:

      –На, Александр, пользуйся. Дарю!

      Шутошное ли дело – гармонист свой в роте, да еще и на «передке»? В сырых вонючих окопах под заунывный вой морозного ветра или шум тягучего холодного дождика, на привале каком – взгрустнется иному бойцу, занудит, затоскует его душа по далекому дому, родной жинке, по деткам малым, да так занудит, что и жить уже не в моготу ему!

      И мысли всякие нехорошие лезут и лезут, как ты их ни отгоняй.

      А тут вдруг растянет Сашка, то же, с тоски, свои меха, ударит по певчим, пройдется пальцами по басам – и все! Затянет иную песню, нестройно подхватят ее хлопцы…

      Так Саня в своей стрелковой роте с той поры совсем другим стал человеком. Уважаемым стал человеком. В блиндаже или землянке там какой всегда давали ему место посуше, что б, значит, инструмент его не размокся. После бомбежки или артналета, едва придя в себя, спрашивали, а цел ли там Санька и его гармошка?

      А уж как он полюбил свою «трехрядку»… Удивительный попался инструмент. Голосистая, как соловушка на зорьке, податливая, легкая и сама по себе небольшая, как на вроде для подростка. Что Сашку и надо!

      Полк уже почти два месяца стоял в обороне.

      …– А брательник-то наш… Опосля того, как она, курва, сбежала с ухажером-то… Запил! А то никогда не пил и в рот не брал! Сильный был, весь в деда нашего. А дед с Турецкой войны вернулся с двумя крестами, вот как! Не пил, братка-то наш… А то – запил. Пропадать стал. На сутки, трое, неделю. И уговаривали и… Так пьяным под состав и попал, брательник-то наш. Зимой, под Рождество.

      – Да-а… Жисть, она… кого хошь обломает, – старшина, кряжистый, сухопарый, с длинными отвислыми усищами на красноватом лице, со вздохом потянулся рукой в сидор, пошарил там и достал немецкую губную гармошку:

      –На-кось, Саня… Изобрази-ка… Для общества. Плясовую!

      –Не, не буду и рот марать. Я уж лучше сбегаю за своей трехрядочкой.

      Старшина – человек основательный, крепкий, в жизни много чего повидал, а Сашку все подтрунивал:

      –Санька у нас боец бывалый, да-а-а… «Штуку» от «штуги» враз отличит! Наш, значит, человек.

      Хлопцы смеются, а он еще и подмигнет, сощурится в нагловатой ухмылочке, подкрутит усищи свои. Да Сашка и не в обиде. Хоть «штука» это самолет, а «штуга» – самоходка фашистская. Их же и дураку спьяну отличить можно!

      –Ну-ну, давай ее, родимую… Што вы все носы повесили? – старшина сердито повел густыми бровями и уперся любопытным взглядом в пожилого бойца, угрюмо сгорбившегося в темном углу землянки:

      – Луткин! А ну расскажи-ка обчеству, как тебя, касатика, в жопу ранили?

      Тот грустно обернулся:

      – А че тут рассказывать-то… И так же все знают-то.

      Старшина уже подсел поближе к Луткину, приобнял его за плечо:

      –Расскажи, расскажи, Луткин. Тут же пополнения много… Они ж, поди, и не слыхали за твои геройства? Давай, Луткин, давай…

      Тот усмехнулся, отложил рыжую от износа портянку, которую штопал, задумчиво уставился на коптящий фитилек самоделки-светильника, тихо и с расстановкой, заметно «окая», заговорил:

      –Еще в марте-месяце было-то. Мы тогда стояли вот как щас, в обороне. А кухня в тот день-то и не пришла. А нам же… Жрать охота, мам-ма родная! И тут приходит из близкого хуторка-то одна убогая старушка… Сухая такая, щупленькая, худосочная-то…

      –И вы ту старуху употребили заместо ужина? Попостничали?

      Раздались редкие смешки. Луткин нахмурился и невозмутимо продолжал:

      –Дурак