Смерть никто не считает. Александр Анатольевич Лепещенко

глуп.

      Я в худшей каюте

      из всех кают —

      всю ночь надо мною

      ногами куют.

      Всю ночь,

      покой потолка возмутив,

      несётся танец,

      стонет мотив:

      «Маркита,

      Маркита,

      Маркита моя,

      зачем ты,

      Маркита,

      не любишь меня…»

      – Ведь как хорошо, брат! Особенно вот это – «обнимись, души и моря глубь…»

      – Да, Вадик, очень хорошо!– просиял Первоиванушкин. – А как тебе такой стихач…

      Любить —

      это значит:

      в глубь двора

      вбежать

      и до ночи грачьей,

      блестя топором,

      рубить дрова

      силой

      своей

      играючи.

      Любить –

      это с простынь,

      бессонницей

      рваных,

      срываться,

      ревнуя к Копернику,

      его,

      а не мужа Марьи Ивановны,

      считать

      своим

      соперником.

      – Ура Маяку! – вскричал Радонов. – Это такое лицо, такое великанское лицо!

      …Весь этот сумбур вспомнился Широкораду уже после вахты, когда он сел за дневник.

      «Важно то, как начать… – думал Александр Иванович. – Гарсиа Маркес говорил, что на его взгляд, есть два великих «начала» у Кафки. Первое: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое”. И другое: “Это был гриф, который клевал мои ноги”. Есть еще третье (автора я не помню): “Лицом он был похож на Роберто, но звали его Хосе…”»

      – Ну что ж, вперёд, Хосе! Вперёд!

      И, ободрённый, мичман последовал призыву.

      О грядущей годовщине Великого Октября,

      о положении в стране и мире, а также о кипарисовых чётках,

      которые вдруг нашлись

      Замполит восседал у себя в каюте под портретом Ленина, молитвенно сложив руки. «Чего вам, Широкорад?» – нечто капризно-повелительное прозвучало в голосе Базеля. «Вы же хотели обсудить, – нисколько не смутился я, – то, как нам провести завтрашнее собрание, приуроченное к грядущей годовщине Великого Октября». – «Завтрашнее собрание?» – простонал замполит. – «Ну и дела! – мелькнуло у меня вдруг. – Лев Львович, да ты, кажется, ещё не отошёл после того, как побыл крабом… А впрочем, почему я решил, что ты им был?»

      Пока Базель очухивался, бессмысленно перекладывая бумаги, я незаметно бросил под стол кипарисовые чётки. И тут бумажная кипа вывалилась у замполита из рук, и он полез за нею под стол. «Чётки! Чёточки! Нашлись!» – обрадовался маленький рыжий человечек. Я подождал, пока он окончательно успокоится, и спросил: «Может, позднее обсудим наше собрание?» «Нет-нет, Александр Иваныч, давайте работать!», – затрещал Базель. «Согласен, давайте наметим темы, и я пойду… А то ведь я с вахты…»

      Лев Львович взглянул на меня с надеждой: «Ну, конечно!.. А вы уже что-то прикидывали? Знаете ли, я не унспел… Совсем в бумажках зарылся…» То ли