Дальгрен. Сэмюэл Дилэни

Ну или что там.

      Вернулась Кумара с обезвоженным бонгом, выжидательно встала подле Тринадцати.

      Шкедт взял бонг, пососал; Тринадцать одобрительно кивнул.

      – А… вы… народ… тоже?.. – В промежутках между словами Шкедт пускал дымные струйки.

      – Скорпионы? Ёпта, нет. Ну, так. – Тринадцать скривил лицо и уместным манером покрутил рукой. – Я больше никогда и ни за что; и вон Денни тоже, – он большим пальцем ткнул в мальчика из душа, проходившего мимо кухонной двери, – от дел, можно сказать, отошел.

      А этот, значит, Денни, подумал Шкедт.

      Тринадцать взял бонг, пососал и зашелся кашлем.

      – Оклемается? – спросил Шкедт, подойдя к койке.

      Фауст уклончиво поерзал губами в глубинах бороды.

      – Хорошо бы кто о девочке позаботился. – И он помял свое бордовое потертое колено.

      Она она она

      – Она спит? – спит спит. Уже накрывал гаш. Спит.

      Оливковый пейзаж, го́ры плеча и бедра не шевелились.

      Там никого. Подушки?

      Фауст подвинулся, уступив ему место.

      Шкедт сел на край постели, согретый Фаустом.

      – А что, врача вообще нет во всем городе? – по всему городу, городу?

      По лицу Фауста ползали морщины.

      – Если и есть, эти сучьи дети не в курсе. Не пойму, что делать. Пускай спит? Или покормить ее?

      – Сильно, видать, устала, если такой галдеж может продрыхнуть, – заметил Тринадцать. Кумара подошла, вручила бонг Фаусту; тот зажмурил морщинистые веки, когда вдыхал. Когда вды. Когда.

      – Может, – предложил Шкедт, – пускай лучше поспит. Отложите еды – поест, когда проснется, – снется, снется.

      – Вот, Жуакин, – Тринадцать потряс татуированным пальцем. – Сразу видно – мозги при деле. Мозгов у нас тут недостача… Ёпта! – И, отворачиваясь, потряс головой.

      – Может быть, – кивнул Фауст.

      Шкедт не понял, Фауст или гашиш затуманили смысл.

      – Держи.

      Он поднял голову, ища бонг. Бонг. Блюдо? Блюдо с. Перед ним стоял Денни – лицо и грудь еще мокрые, тарелка в белой, ванно-сморщенной руке.

      – Ой, спасибо.

      Другую тарелку забрал Фауст.

      – Вилки нету? – спросил Денни.

      – Не-а. – На тарелке рис, и лук, и стручковая фасоль, и еще кукуруза. – Спасибо. – Поднял голову и взял вилку. Вода торила тропу по белому плечу, мерцала на груди в юношеской волосне, испещренной прыщами.

      Тринадцать сказал:

      – Надо людям пищу давать, слышь? Мы ж мирные люди. – У него за спиной, подставив тарелку под самый подбородок, жадно ела Кумара.

      Мясо в тарелке тоже было. Гашиш выманил из жира грани вкуса, отчего преобразился аромат. Шкедт приступил. А это у нас… орехи? Нет. Хрустящая картошка. Разные вкусы зашатались во рту, и тут приглушенный мужской голос что-то вроде бы сказал? Что-то вроде «Перестань! А ну перестань!» – и женский вой пронзительностью сровнялся с металлическим лязгом.

      Шкедт заозирался, гадая, где эти люди – в какой комнате.

      Фауст глянул на потолок.

      И Тринадцать тоже.

      – Слыхал? Я о том и говорю. –