Дальгрен. Сэмюэл Дилэни

не видал.

      – А ты что…

      Люди оборачивались. Кто-то пробежал мимо, близко, хлопая мокасинами по камню.

      – Эти сволочи из резервации!

      – А этот вон тоже оттуда.

      А он не оттуда; и его мать не оттуда – она из?.. Короче, это он тоже попытался пропеть, но уже забоялся. Свернул в переулок, в толпу любителей понежиться на солнышке.

      В дверях подъезда стояли две женщины, костлявые и довольные.

      Одна:

      – Видала?

      Другая расхохоталась.

      Он улыбнулся; от этого его звук переменился вновь.

      Из соседнего подъезда, жирная и оборванная, с лицом грязным, как запястья у пьяницы, она выносила тканый мешок в кулаке, а другой рукой уминала мусор. Обернулась к нему, топчась в мусорной куче, поморгала.

      Его музыка споткнулась, но вобрала и это. Он выскочил на авеню, обогнул семь монашек, побежал, но обернулся на них посмотреть.

      Они шли медленно, а говорили быстро, тихо и пронзительно. Складки белого ломались на груди и коленях; потертые черные носы туфель морщили белые подолы.

      Люди монашек обходили.

      – Доброе утро, сестры.

      Сестры кивали и улыбались – вероятно, потому, что дело близилось к вечеру. Шагали по прямой, ш-шух-х да ш-шух-х.

      Он постарался вписать ритм их походки в свою музыку. Оглядел улицу, поскакал дальше, все сильнее растягивая свои звуки; он скакал, пока не побежал, каждая нота – на полквартала.

      Вылетел за угол.

      И весь воздух шипением вышел сквозь зубы.

      Ладонь у человека приподнялась, а пальцы остались чертить мокрое на тротуаре, а потом он перекатился и показал почти всю свою рану. Тот, что стоял, покачивался и потел. Когда женщина на другом углу заголосила:

      – Ойбожечки! Ойбожечки, помоги-и-ите! – тот, что стоял, дал деру.

      Он посмотрел, как тот бежит, и дважды немножко вскрикнул.

      Человек на улице кряхтел.

      Кто-то пробежал, толкнув его, и он попятился с другим звуком; а потом тоже побежал, и то, что родилось музыкой, стало воплем. Он бежал, пока не пришлось перейти на шаг. Он шагал, пока не пришлось бросить петь. Потом побежал снова; в горле саднило, он снова завопил.

      Пробежал группку небритых мужчин; один ткнул в него пальцем, но другой сунул бутылку в руку, подернутую лиловым.

      Он бежал.

      Он плакал.

      Он срезал путь по лесу. Еще пробежал.

      Он бежал широкой улицей под лентой вечера. Фонари зажглись ожерельями-близнецами, что вдруг развернулись по авеню, а между ними – движение и хвостовые огни. Он завизжал. И кинулся прочь с улицы, потому что люди смотрели.

      Эта улица была знакомее. От шума болело горло. В глазах вспышки; изгороди измазаны темнотой. А он уже ревел…

      – Да господи боже!..

      Он с размаху влетел ей в ладони! Мать – и он хотел ее обнять, но она его не подпустила.

      – Ты где был? Да что с тобой – чего ты орешь?

      Он щелкнул челюстями. За зубами нарастало оглушительное.

      – Мы тебя чуть не полдня искали!

      Ничуточки не вырвалось наружу.