Прыжок в ледяное отчаяние. Анна Шахова

но обещал ему позвонить тебе. Не было у Вики причин для самоубийства! Так, во всяком случае, представляется…

      Быстров долго молчал. Потом «профессиональным» голосом ответил:

      – Я при всем желании рыть не смогу. И ребенок, и работа. Меня, Саш, повысили на днях. Я теперь начальник, черт возьми, – то ли смутился, то ли подосадовал Сергей. – Каждый день на службе от и до. Так что из Эмска ни ногой. Но есть у меня толковый оперативник. Помнишь, Влад, который тогда чуть не погиб, преследуя убийцу?

      – Да, конечно, помню. Слава Богу, выжил! Но он очень молодой и… физически как? – Кандидатура оперативника, служившего через пень-колоду из-за тяжелейшего ранения печени, явно не устраивала Шатова.

      – Он отличный опер! И то, что почувствует ответственность, нужность, придаст ему сил. Не говоря уж о заработке. Частным детективам ведь положено платить, насколько я понимаю? – Голос Быстрова обрел командные нотки, как и всегда, когда следователь находился «при исполнении».

      – Да-да, Валентин на это особенно упирал, мол, средств не пожалею.

      – Ну вот и хорошо. Я поговорю с Владом. И, уверяю тебя, если хоть что-то с вашей самоубийцей не ТО, этот молодой раскопает получше бывалого «фокстерьера». Но, если есть сомнения, можно обратиться в любую частную московскую контору.

      – Ясно. Спасибо, Сереж. Я позвоню завтра, ладно? Когда переговорю с Валентином?

      На том и порешили. Быстров, нахватав йогуртов и ряженок, помчался домой, чтобы с порога требовать от жены потребления ударной дозы жидкости, а Шатов остался недвижим за рулем припаркованной у дома машины, не решаясь выйти. Каждый раз, переступая порог квартиры, ему требовалось сделать усилие, как перед прыжком. Он не мог научиться «врать, как все», изображать естественность, непринужденно хохмить и привычно вываливать на голову домашних новости и заботы. Как просто бы стало, разрубись мучительный узел для Шатова одним махом. В минуты приступов совестливости Саша четко формулировал самому себе: «Нужно оттолкнуть Танечку и припасть к родной, взбалмошной, умной, красивой жене. Самой любимой…» Но к его твердому здравому голосу приплетался сладенький, дрожащий голосишко: «Или уже не родной? Не любимой?»

      – Привет, страдалец! – Люша постучала в стекло, кутаясь в воротник шубки и перетаптываясь на рыхлом снежке. Видимо, она гуляла и сильно замерзла. Даже в сумерках нос и щеки горели. И глаза казались воспаленными, припухшими.

      Застигнутый врасплох, Шатов с силой распахнул дверь:

      – Ты чего мерзнешь?!

      – Уморилась я дома сидеть. Гуляю.

      Александр выбрался из машины:

      – Ну, привет. Пошли домой греться. – Он не обнял, как раньше, «до того», не заглянул с нежностью и заботой в глаза, а занялся брелком, будто тот требовал повышенного внимания для запирания джипа.

      Жена, потупившись, отвернулась:

      – Нет. Я бы еще погуляла. Снег такой свежий, вечер такой тихий.

      – А давай погуляем! – изобразил веселость Шатов.

      Супруги пошли вдоль дома. Люша, жмурясь