Звукотворение. Роман-мечта. Том 2. Н. Н. Храмов

ничто, даже реяние надмирное тургеневского героя в объятиях непостижимой Эллис.

      Вокруг дивно разворачивались неописуемые, феерические, упоительные калейдоскопы – расцветали темы, вспыхивали, перевивались кружева многоголосий, возникала, чтобы сей же миг исчезнуть, легчайшая рябь стаккато, кругами по воде разбегались от незримых эпицентров словно органные волны арпеджио на правой педали… И всё это прекрасное здание звуков зиждилось на ровном, строгом пульсе органично вплетённой в общую ткань канвы – нитью Ариадны скользила-сквозила она, соединяя такие непохожие зачастую берега, нанизывала на себя аккорды, множила аккомпанементы, вела нескончаемый диалог через него, исполнителя, со слушателями. Что-то механическое и вместе с тем трепетное, живое, одухотворённое было заключено в стержневой её, канвы той, мысли – наверно, так сами себя отсчитывают минуты, секунды, приближая роковое, страшное, неподвластное воле и разуму, что грядёт Армагеддоном обещанным… А может, наоборот, будущее, какое бы оно ни было, всегда притягивает, но – парадокс! – притягивает, именно отталкивая неотвратимостью своею? На миг кратчайший возникло в Бородине искушение отбросить прочь первые листы и нырнуть глубже в «ЗЕМНУЮ» – наверняка там, дальше, встретится он с неизбежным и завершится кажущийся бесконечным тягучий подъём в бездну, истает в отзвучавших лучах раструб призрачный из всеядных воспоминаний, умерших и воскресших образов, странных ассоциаций, приголубленного эха далёко-близких голосов, неразгаданных таинств, тайн… и лицом к лицу столкнутся Посвящённый и истинная Суть. Однако он сумел обуздать естественный порыв, сдержался, подумав «Каким же гением надо обладать, чтобы возвысить дух человеческий из недр сознания, инстинктов до…»

      Да, сонатой шедевр глазовский никак нельзя было назвать. Просто само произведение именовалось так – «ЗЕМНАЯ СОНАТА». Здесь было четыре части. Четыре глыбы! Четыре Атлантиды, найденных в пучине вселенского бытия… Повторюсь, не грех: десятки тем и каждая по праву могла бы стать первоосновой для целой симфонии, оратории либо краеугольным камнем в любом из чисто камерных жанров – будь то вокализ, скерцо, этюд, прелюдия, настолько насыщенно, плотно, лаконично легли звенящие даже на пианиссимо семь цветов радужного звукоряда: до, ре, ми, фа, соль, ля, си… («По ступенькам поднимись, вспомнилось случайно… си, ля, соль, фа, ми, ре, до – и обратно вниз спустись!») Сквозь все эти россыпи проторённо, тревожно, нервно бился огромным сердцем пульс надтемы – канвы. Позывные его пронзали время, пространство, уносились безоглядно в дали взакрайние, отражённо возвращались, напоминая о Главном, нащупывая Главное и обнажая подходы, предтечи, причины причин… и не пропадая в ослепительной мгле встречных веков! Несколько минут… полчаса пролетели фантастической феерией, сном наяву. Наконец, приложив немалое волевое усилие, он оторвался от нотоносца и клавиатуры. Былые противоречивые страхи улетучились, сменились восторгом, завистью белой, наконец,