Звукотворение. Роман-память. Том 1. Н. Н. Храмов

глазниц, от увиденного отшатнувшиеся и в страхе неприкрытом туда-сюда бегающие. Белёсо, хлопьями курился лог, в котором блёклым миражом проступали Ярки.

      – Город-та-а… а – одними губами сечеными Толя Глазов вышепнул и заморгал часто.

      Тракт ловко сбегал по склону в распадок, разбивался на заулки, рукава… Немым, заспанным истуканом, чем-то совершенно отрешённым и непостигаемым вырастал внизу город, частично сокрытый, занавешенный кисеёй серой туматы, испарений. Грани, рёбра домов, построек, очертания иных строений из камня, дерева не манили, но и не отталкивали. От них разило бездушием, сытостью, потусторонностью. Спуск занял с часок примерно. Всё. Пришли мужики. Допёхали.

      Почти…

      Пальнуло солнце – справа от Ярков пучеглазо зыркнула большая вода Лены; порт, правда, надёжно за сопочкой схоронился, но от этого ничегошеньки ровным счётом в настроении людей не изменилось – близость реки великой обманчиво вдохнула было новые силы в старокандалинских, да ненадолго…

      Первым с Толей на руках Зарудный шагал. Случайно ль, но в тот самый час-миг, как вошли они в город, с колоколенки приземистой, что на взлобке росла, бухнуло к заутрене. И – остолбенела разгон берущая чужая кутерьма-суета. Работный и торговый люд, купчики, шулера, «слуги божыи», дамочки разодетые – возвращающиеся, прилизанные пай-мальчики – школяры, курсисточки розово-смазливые, выхоленные статские, дворовая ребятня – оборванец на оборванце, разные-прочие зеваки вытарасканно глазели на сошедших с одра смертного титанов и богов. Не ахали, не охали и не ойкали – крестились суеверно, лихорадочно, стыли вкопанно и при этом странным образом отодвигались-пятились… Зарудный к дворцу Горелова мир вёл.

      И опять сверкануло-рассупонилось – вспыхнули в лучах дармовых фасоны бесстыжие, шелка-пан-бархаты и домоткань грубая, кацавейки внапашку да костюмчики франтовские-фрачные… серёжки, шляпки, лорнеты – но и голь нищенская, безнадёгой скроенная и пошитая – человеческая! Причёски, патлы, сапожки… зубы золотые, веера… свёртки в руках, трости с набалдашниками… другое многое мозаично засияло, запереливалось красками, переплелось в какой-то нереальный, распущенный узел… затерялось во времени и в пространстве… Брызнули из окон, к востоку обращённых, янтаринки холодно-заигрывающие, чуждые; криво, ломко взъискрились отражённые лоск и мишура баловней судьбы, тех, кто в прихотях-похотях жизни свои расточал.

      СТЕНОЙ, стеной шли мужики, в кулак сжатые старокандалинские! Вторгались, вдавливались из последних силушек в центр города, в пекло самое, где особенно блистало мещанское благополучие, пухло, цвело цветом пышным самодовольное ничегонеделание, источались страстишки пагубные-мелкие, лоснились, потом бисерным, обильным на щеках мордоворотских-бритых салели сытость непоказушная да чванство и покачивались не в такт крестики православные… где приторно-едко разливались песнопения елейные, которые пастве бедной – как мёртвому припарки… где ждала аура нехорошая… Из последних сил двигались, но опять же таки образом