Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум. О. Б. Кафанова

(например, проницать в… – калька с немецкого – dringen in …, т.е. проникнуть, заглянуть во внутренний мир), которые довольно странно звучали в устах красноречивых героев, владеющих ораторским искусством. Так, Брут в его тексте говорил: «Теперь дружески прошу не проницать в меня далее» (20). Ему вторила Порция: «Я стараюсь сильнее проницать в тебя» (46).

      Карамзин зачастую сохранял и порядок слов, свойственный немецкому синтаксису, что особенно ясно проявлялось в необычной для русского языка постановке сказуемого на последнее место в придаточных предложениях:

Перевод Карамзина

      «Антоний: Я <…> причинил бы зло Бруту и Кассию, которые, как известно вам, добрые люди суть» (82).

      Это неудачная синтаксическая калька с немецкого: «so würd’ ich dem Brutus und Kassius Uebels zufügen, die, wie ihr alle wisst, ehrenwerthe Männer sind» (395).

      В редких случаях у Карамзина встречается и искажение смысла, вызванное, по-видимому, неправильным или не вполне адекватным пониманием немецкого текста. Так, фразу из реплики Брута «Wir wollen Opfrer seyn, keine Schlächter» (359), которая точно воспроизводила оригинал («Let us be sacrificers, but not butcher», II, 1, 165) Карамзин перевел неверно: «Мы <…> хотим быть жертвою, а не жертвоприносителями» (43). На самом деле смысл был другой: «Мы <…> хотим быть жертвоприносителями, а не мясниками». Ошибка произошла потому, что Карамзин неправильно истолковал существительное «Opferer» (или редуцированное «Opfrer») как «жертву», в то время как оно означает «приносящий жертву». Точно такое же значение у Шекспира имеет «sacrificer», производное от глагола «sacrifice».

      Вместе с тем «ученичество» Карамзина проявилось и в смешении стилей. Несмотря на то, что впоследствии он постоянно осуждал пристрастие к книжности и канцеляризмам (особенно в драматических переводах), сам он не мог избежать подобных недостатков в своем раннем опыте. Его перевод изобилует канцелярскими оборотами:

      «Кассий: И будем клясться в непременном произведении в действо нашего предприятия» (40);

      «Метелл: Он необходимо должен быть с нами» (42);

      «Брут: … он мне друг, и имеет причину быть таковым» (45);

      «Брут: Нетерпение в рассуждении моей отлучки…» (107).

      В то же время молодой переводчик, не освободившись полностью от влияния классической иерархии трех «штилей», оформлял речи основных персонажей в торжественно-приподнятом тоне, тогда как для передачи живых диалогов горожан использовал разговорный, «средний» стиль. Он, по-видимому, специально вводил церковнославянизмы и архаизмы: «око», «глава», «ирой», «феатр», «мусикия», «чело», «дщерь», «постыждение», «рамена», «глас», «праводушие», «сретение», «елень», «владыка», «отвращать», «сокрыть», «зреть», «проницать», «облобызать», «соделать», «потщиться», «токмо», «сие», «толико», «колико», «паки», «есмь», «дабы», «оное», «тако» и т.д. В результате главные действующие лица, особенно в патетические моменты, говорят одинаковым выспренним языком в духе русских классицистических трагедий:

      «Порция: Я жена, сие правда; но жена, которую удостоили боги быть дщерию Катоновою» (48).

      «Лигерий: Повели токмо, и я невозможное исполнить потщуся…» (50).

      Иногда смешение буквализмов, канцеляризмов и высоких славянизмов приводит к появлению корявых, неуклюжих фраз, вроде следующей:

      «Октавий: